Часы затмения

– Физкульт-привет, - хмуро поздоровалась она и решительным жестом протянула мне какую-то квитанцию.
– Подпись, дату, время - вот здесь, вот тут и рядом.

Машинально принимая квитанцию, я вопросительно протянул:

– А-а-а?..

– Не "а-а", а телеграмму принимай, - оборвала Галина Федоровна и сунула мне в руку огрызок карандаша.

Прислонив квитанцию к стене, я вписал дату, по подсказке Галины Федоровны вписал время и, помедлив, подписался. Подпись получилась самой обыкновенной. Даже не скажешь, что человек подписывался первый раз в жизни. Галина Федоровна придирчиво проверила, не напутал ли я чего, передала телеграмму и, спускаясь с крыльца, бросила:

– Мамка приедет, пусть ко мне забежит.

Я зачем-то покивал ей в спину, закрыл дверь и тут же в прихожей, под желтым светом бра, развернул телеграмму и прочитал: "ПРИЕЗЖАЮ СУББОТУ ТРИ ЧАСА ВСТРЕЧАЙ ВОКЗАЛЕ ЦЕЛУЮ МАМА".

– Ничего не понимаю...
– пробормотал я и взъерошил волосы.

И вдруг все стало ясно и конкретно, как в паспорте. Так-так, значит, мама у меня челночница, представительница славной профессии "купи-продай". Теперь понятно, почему дом был похож на конюшню. Я ведь уже полторы недели один живу, вот и оскотинился на радостях. Точнее, мой близкий друг "промежуточный" оскотинился, а я, значит, за него полы драил, шестой подвиг Геракла совершал. Ну, я ему, сачку такому...

Однако ничего путного придумать не получилось. Я только сходил в ванную, достал из кармана штанов послание и, вернувшись в спальню, приписал ни к селу ни к городу слово "Сачок", и восклицательный в конце добавил. Будем надеяться, что поймет. А не поймет - догадается.

Далее совсем неинтересно. Сбегал в магазин, купил пельменей, майонеза, черного хлеба и устроил себе традиционный обед холостяка. Ближе к двум экипировался по первому разряду, опрыскался туалетной водой и, страшно волнуясь, отправился на рандеву. Простоял у чертовой закусочной час. Раскис вконец. Думал: не придет медичка. Потом Юля все же появилась. Проводили сначала давешнюю очкастую барышню до дома, после погуляли вдвоем, поговорили о том о сем, откушали мороженого и не заметили, как очутились у Юлиного подъезда. Рюрик где-то задержался, так что на приглашение войти я ответил вежливым отказом. К тому же чистовик послания, лежащий в нагрудном кармане отутюженной рубашки, все время напоминал о себе. Я с тревогой представлял, как прямо посреди разговора случится очередной внеплановый скачок и как Юля останется один на один с "промежуточным". Но это еще туда-сюда. А вот что послание потеряет свою юридическую силу - это уже, как говорится, фиаско. Поэтому я довольно скоро оказался под родной крышей.

Часов до десяти вечера я без дела слонялся по дому, пил чай с лимоном, читал "Машину времени" Уэллса, смотрел балет по телевизору. Звонила бабушка и долго допытывалась о моем здоровье. Кажется, я ее так и не убедил, что не болен. Ближе к одиннадцати решил: пора. Разделся, лег в кровать и, сложив послание домиком, утвердил на краю стола. Полежал в темноте, потом вдруг резко сел. Включил торшер и, матерясь вполголоса, перебрался за стол.

Следующие полчаса ушли на написание четырех дополнительных экземпляров послания. Я их пронумеровал: "1", "2", "3", "4", а на оригинале написал: "6". Пусть помучается, сволочь, подумал я злорадно. Разложив экземпляры на самых видных местах, я погасил торшер и, успокоенный, улегся обратно.

Теперь уснуть было делом техники. Я быстренько припомнил метод обратного счета и с успехом его применил. На этот раз сон накатывал волнами, как прилив, и, подобно приливу, остановить его было невозможно. Ощущая, как невидимые волны набегают на грудь, с каждой попыткой все ближе подбираясь к горлу, я пытался сформулировать какую-то мысль. Кажется, это было обращение к "промежуточному". А может быть, и нет. Вполне допускаю, что обращался я к самому себе. Ну, Антон ибн Александрович, думал я нарочито бодро, не подведи.

8

Меня тряхнуло от оглушительного грохота. Мгновенно проснувшись, я содрал с лица какую-то плотную, пахнущую псиной материю и попытался приподняться на локтях. Новый грохот, гораздо более мощный и близкий, сотряс предрассветную тьму. Кажется, я закричал; впрочем, не уверен, потому что в ту же секунду все перекрыл надсадный, неестественно высокий голос часового:

– К-а-абароне!

Я не запомнил, как оказался на ногах. Очередной взрыв грянул прямо над головой, и потолок, на мгновение вспыхнув диковинным желтым цветком, рухнул. Во вновь наступившей темноте послышались стоны и мат. И сейчас же застрекотал за окном пулемет, и заорали сразу в несколько глоток. Комната озарилась конвульсивными оранжевыми отсветами, и стали видны раненые - выпученные глаза, перекошенные рты, растопыренные пальцы, - а те, кого не задело, на ходу оттягивая затворы автоматов, сплевывая бетонную крошку, набившуюся в рот, устремились к выходу. И гремели, перекрывая все шумы, хриплые рявкающие команды:

– На выход, сучьи дети! Тревога! Бегом! Бегом! Бегом!

Общее движение подхватило меня и понесло к раскрытым дверям, за которыми бесновались вперемешку день и ночь, как перед сотворением мира. Что-то с металлическим стуком выпало у меня из рук. Затем я споткнулся о невидимую ступеньку, но не упал, а только пробежал на четвереньках и неожиданно оказался снаружи у пулеметного расчета. В лицо, как оплеухой, ударило запахом жженого пороха. На секунду я оглох и ослеп от шума и вспышек, а когда зрение вернулось, увидел трясущееся в багровых отблесках лицо пулеметчика - молодое, перепуганное, со скошенным подбородком и распяленным в беззвучном крике ртом. Каска съехала ему чуть ли не на нос, и казалось, что палит он совершенно наугад. "Глаза разуй!" - хотел выкрикнуть я, но что-то произошло. Я вдруг обнаружил, что лежу на спине, в ушах - свист, рот и ноздри забиты песком, и перед глазами уже не пулеметчик, а мокрое асфальтированное пространство, усыпанное стреляными гильзами и битым кирпичом, светящиеся трассы чертят в воздухе пересекающиеся пунктиры, и там, где они обрываются, рассыпаясь снопами беловатых искр, выступает из темноты длинный горизонтальный указатель с большими угольно-черными буквами: "КАССЫ ДАЛЬНЕГО СЛЕДОВАНИЯ"...

Как только я это разглядел, появилась боль. Было ощущение, будто на ноги пролили раскаленное масло. Я вздумал закричать, но чуть не задохнулся и, помогая себе пальцем, принялся судорожно выхаркивать все, что набилось в рот. И тут боль исчезла, словно перебили мне какой-то нерв. Я встревоженно поднял полу кителя, расстегнул пуговицы на ширинке и просунул внутрь руку. Слева, с внутренней стороны бедра, четыре пальца пролезли в рану, справа ладонь нащупала острый обломок кости, выпиравший под кожей. Хана, подумал я совершенно спокойно и потерял сознание.

9

Сначала возник шум - тихий, приятный, ненавязчивый. Слыша его, хотелось спать дальше, и даже не спать, а дремать безмятежной старческой дремотой, когда можно в любой момент проснуться, а можно - если не хочется - и не просыпаться. Потом в этот шум вкрался какой-то диссонанс. Я различил: шепот, звяканье стекла и - вроде бы - женское хихиканье, однако не пожелал просыпаться, а, наоборот, с ослиным упрямством принялся настраиваться обратно на дремоту. Но, то ли я не особо старался, то ли слишком сознательно действовал - результат оказался полностью противоположным. Зараза, подумал я сонно и беззлобно и вдруг вспомнил: указатель, боль, выпирающая под кожей кость.

Я пережил мгновенный приступ удушья. Рванулся, намереваясь сесть, и сейчас же что-то с забавным звуком "бом-м!" садануло меня по лбу и повалило обратно на матрас.

Грянул дружный, в несколько глоток исполняемый жеребячий хохот.

Никого не видя, я дернулся вбок и полетел вниз. Падение было неестественно долгим, но не столько болезненным, сколько шумным: хрястнула столешница, взвизгнула баба, булькнула проливаемая жидкость, - и все это под оглушительное молодецкое ржание.

Беспомощно хныча, я приподнялся на локте и вцепился в чьи-то плотно сжатые ноги. Хохот перешел в обессиленное оханье с похрюкиванием, а обладатель ног вдруг постучал мне пальцем по плечу и требовательно произнес: "Кхм!" Я поднял глаза и с неописуемым испугом обнаружил, что обладатель ног - никакой не обладатель, а красивенькая обладательница. Ладони сейчас же вспотели. Оханье совсем уже скисло и в общем жизнерадостном гуле послышались с трудом составляемые фразы: