Часы затмения

Некоторое время я серьезно раздумывал над этим вопросом, наконец решил, что свет не повредит. Поводил по стене ладонью, нащупал выключатель и, заранее зажмурившись, надавил на клавишу. Было ощущение, будто перед лицом вспыхнула сверхновая. Я мотнул головой, но света не потушил. Вошел в ванную, приблизился к раковине и, на всякий случай задержав дыхание, открыл глаза. Ничего страшного не произошло, я лишь увидел себя в зеркале.

В зеркале был дядя - осунувшийся, взлохмаченный, чудовищно небритый. Слезящиеся, словно в масле плавающие глаза, не смотрели даже, а скорее опасливо присматривались, как присматривается битая дворняга к бесхозной косточке. Россыпь угрей на лбу, ссохшаяся ссадина на подбородке и неприятная, будто и не моя вовсе, сутулость.

Увидев себя таким, я машинально распрямил плечи и отвел глаза. Не мог я на это смотреть. Слишком отчетливо я помнил себя другим - молодым, свежим, полным сил и в некоторой степени надежд; слишком быстро все это ушло. Теперь в зеркале было нечто совсем иное, и через секунду я нашел для этого название: руины.

Я неприязненно скривился и вдруг обнаружил, что в упор смотрю на унитаз. Вид унитаза вызвал позыв к рвоте. Я торопливо перевел взгляд на раковину и вспомнил, зачем сюда пришел. Отвинтил кран. Трубы заворчали, но вода не полилась.

– Смешно, - сказал я, впрочем, довольно безразлично.

Однако это действительно было смешно. Отсутствовал я, если ничего не путаю, года, этак, три. В году, если опять же ничего не путаю, триста шестьдесят пять дней. Триста шестьдесят пять умножаем на три, получается... ой, не надо, пожалуйста, сейчас считать! Много, в общем, получается. А я, простая душа, умудрился проснуться мало того что в похмелье, так еще и день выбрал самый что ни на есть подходящий. Ну почему именно сегодня, именно в это дрянное утро в кране нет воды? Не понимаю.

Тяжело вздыхая, я поплелся на кухню, зажег еще одну сверхновую и приблизился к мойке. Из крана капало. Я помедлил, потом недоверчиво отвинтил кран. Полился тоненький ручеек. Мыча от счастья, я полез дрожащими руками в сушилку за стаканом, но ручеек внезапно иссяк. Я заморгал. Невозможно было в такое поверить. Я все смотрел и смотрел на кран, как будто пытаясь загипнотизировать его, но воды больше не появлялось. Наконец до меня дошло. Я выматерился, потом с ненавистью поставив стакан на место, подошел к холодильнику и взялся за дверцу. Если и тут ничего не будет, не знаю, что сделаю... выйду на улицу, из водосточной трубы напьюсь! Я рванул дверцу.

Холодильник был забит под завязку. Тут были и помидоры, и огурцы, и кочан капусты, прикрытый, словно париком, связкой укропа. Загнутая подковой палка колбасы обнимала внушительный кусок сыра. Заиндевевшие банки сметаны, горчицы и еще чего-то красного прятались за эмалированной кастрюлей со следами сажи на округлых боках. Даже половинка шоколадной плитки и та была. Я оглядел это богатство, остановил взгляд на бутылке с уксусом, поморщился, глянул на бутыль подсолнечного масла, потом, вздохнув, закрыл дверцу.

– Что, головка бо-бо?
– язвительно поинтересовались за спиной.

Я обернулся, едва не потеряв равновесие. В дверях, прислонившись плечом к косяку, склонив набок голову, в длинном до пят зеленом халатике стояла мама. Я узнал ее сразу и сейчас же внутренне содрогнулся то ли от удивления, то ли от испуга: мама постарела. Незнакомые морщины в уголках глаз, незнакомые морщины вокруг рта, темные незнакомые ямки под скулами. Это было настолько дико и нереально, что я, весь сморщившись, словно в ожидании удара, жалостливо выдавил:

– Ма-а...

– О как, - отозвалась она без всяких сантиментов.
– А вчера было: "Ма-а-а-а..." - Она очень точно воспроизвела стон вусмерть пьяной скотины, по нелепой случайности оказавшейся ее сыном.

– Ма, - повторил я, протягивая руки в ее сторону.

– Ну-ну!
– осадила она меня, знакомым жестом запахиваясь в незнакомый халат.
– Обойдемся без этого. Вчера уже пообнимались.

Я был готов расплакаться от обиды и несправедливости.

– Это был другой, ма, - залепетал я.
– "Промежуточный", не я. Я вообще не пью. То есть пью... пил... но один раз всего, в поезде, после армии. А больше - никогда, честно. И не буду.

В подтверждении своих слов я изо всех сил замотал головой, отчего в ушах зашумело. Сквозь этот шум я услышал, как мама безрадостно вздохнула.

– Армию вспомнил, - сказала она.
– Вот в чем дело. А я-то, дура, думала, что все из-за меня. Разрушила, мол, семью, сына безотцовщиной сделала. Раньше ведь как было? Придешь, развалишься на диване - и давай: "А вот папа...", "А если бы папа...", "А как нам без папы..." Теперь - армия. И долго ты на эту армию...

– Мам, не надо, пожалуйста.

– И долго, спрашиваю, ты на армию ссылаться будешь?
– - сказала мама с нажимом.
– Армия виновата, что пьешь не просыхая? Сам ведь вызвался, туда же только добровольцев...
– Голос ее вдруг сорвался: - Ландскнехт недоделанный! Сволочь, эгоист! Ни о ком не подумал, в войнушку решил поиграть. Поиграл? Теперь на семье вздумал отыгрываться? На цыпочках перед тобой ходить? А может, прикажешь самой тебе наливать, а, товарищ как там тебя?

Я раскрыл рот, но осекся - спазма перехватила горло.

– Не надо, не надо, - сказала мама, морщась.
– Не получится. Мне эти раскаяния блудного сына уже осточертели. Блудный сын, если хочешь знать, единожды раскаялся. Единожды! А у нас это повторяется изо дня в день, изо дня в день...

Я уронил лицо в ладони и сгорбился. Это холодное отстраненное равнодушие со стороны самого близкого на свете человека было хуже всего. Хуже ранения, хуже скачков, хуже безысходности, гнездившейся в груди, словно опухоль. При прочих равных это можно было назвать предательством. Но я не позволял себе это так называть. Не мог позволить.

– Карманы твои я выпотрошила, - говорила мама.
– Все, что не успел пропить, идет на жратву. Надеюсь, ты не против. Моих грошей уже не хватает. Фима тоже не железный. А долгов о-го-го сколько. Отопление, газ, вывоз мусора - все это висит на нас мертвым грузом...

Нужно просто взять себя в руки, думал я, стискивая пальцами лицо. Раз и навсегда взять себя в руки. Когда-то давно я вроде так и решил сделать. Но тогда я был ребенком. Сейчас - все иначе. "Правда, иначе?" - спросил кто-то с удивленным ехидством, и я мысленно дал ему под дых, чтоб не вякал. Правда, подумал я. Еще какая правда. Небо не видело такой правды...