Часы затмения

– Знаю, - буркнул я.

– Знаешь? Откуда?

– Оттуда!
– Я рывком высвободился из объятий и секунду смотрел на маму, вытаращив глаза.

– Ты чего?
– подозрительно спросила мама.

Я уже раскрыл рот, чтобы все-все ей рассказать, но тут неожиданно бурно зарыдал и не мог остановиться.

– Ба-атюшки светы!
– воскликнула мама, снова меня обнимая.
– Что это? Мужские слезы? Антон Александрович, откуда?!

Я только мычал и поскуливал. Что-то лопнуло во мне, какой-то нарыв. Крупные, как горох, слезы, не переставая, текли по щекам, висли на подбородке. Тупой, жалкий, никчемный нытик. Погрозился он дулей в потолок. Раунд, видите ли, выиграл. Лопух!

Мама испуганно гладила меня по голове, приговаривая: "Ну, что ты, что ты, золотце мое, не надо, а то и я зареву..." Она не врала, она действительно готова была зарыдать. Только рыдать она собиралась об отце, о тяжелой жизни без мужа, с непослушным сыном на руках; со свекровью, которая ненавидит и при любом удобном случае винит во всем ее; с опостылевшей работой, где месяцами не платят, а если платят, то - гроши... с подступающей старостью, когда никому - даже собственному сыну - будешь не нужна...

– Счастливая...
– выдавил я сквозь слезы.
– Какая же ты счастливая...

Мама замерла, объятие ее ослабло. В наступившей тишине я отстранился, желая видеть ее лицо. Лицо было гладким и холодным, как кафель, губы плотно сжаты.

Уже зная, что произойдет, я разинул рот, чтобы крикнуть "Нет!", но не успел. Жгучая пощечина хлестнула по щеке, и все исчезло.

7

– Молодой человек, - раздался над ухом недовольный голос.

Я не ответил и глаз не открыл - спать хотелось жутко. Где-то внизу что-то мелко, с натугой жужжало, отдаваясь во всем теле приятной вибрацией. Хотелось опустить плечи - пониже, вытянуть ноги - подальше и расслабить шею так, чтобы голова вертелась, как привязанная.

– Спит, - констатировал недовольный голос.
– Даже будить жалко... Эй, студе-ент!

Не открывая глаз, я осведомился с вельможной презрительностью:

– Да-а?

Голос отозвался не менее презрительно:

– Проездной предъявлять будем?

Тогда я открыл глаза.

Сложив руки на груди и вытянув ноги, я полусидел-полулежал на заднем сиденье трамвая. Пустой вагон, дребезжа и раскачиваясь, катил вдоль какого-то пыльного бетонного забора, утыканного поверху битым стеклом. Стекло блестело от осевшей влаги. Было ранее утро.

– Вы меня слышите?
– осведомился недовольный голос откуда-то справа, и только тогда я обратил внимание на кондукторшу.

Это была женщина за пятьдесят с лицом полностью соответствующим голосу. Насупив нарисованные брови, она стояла возле меня и взирала сверху вниз с видом оскорбленного палача. Я молча полез за билетом, и пока шарил по карманам, в глазах кондукторши светилась надежда - а вдруг не найду? Ой, с каким бы удовольствием она меня высадила!

– Штаны, небось, за младшим братом донашиваешь?
– попыталась подшутить она, но я не отреагировал. Впрочем, штаны действительно были неудобные - тесные какие-то, жаркие, с маленькими детскими кармашками. И кто такие шьет, интересно мне знать?

Наконец, билет был найден. Я протянул его кондукторше, но она только хмыкнула и спросила:

– Где сел?

Секунду я смотрел на нее, не понимая. Потом до меня дошло.

– Какая разница? Где сел, там и заплатил.

Кондукторша обличающе усмехнулась.

– Да? А по мне ты уже вторую неделю зайцем катаешься.

– Каким еще зайцем?
– возмутился я.
– А билет?

– Сам знаешь.

– Ах так!
– Я рывком поднялся и вдруг обнаружил, что выше кондукторши на голову. Елки-палки! Стало как-то неловко, я с трудом сдержался, чтобы не плюхнуться обратно на сиденье - к привычному углу зрения.

– Ишь вымахал, холера!
– сказала кондукторша, близоруко щурясь.
– Еще огрызается! Нет чтобы по-человечески попросить. Что ж я - не человек? Езжай, раз денег нет! Зачем спящим притворяться?

– Ничего я не...
– начал было я, но кондукторша говорить мне не дала.

– Ты мне баки не забивай, - сказала она строго.
– Не на таковских напал. Я вашу братию насквозь вижу. Доведете однажды - в вагон пускать перестану. Будете ножками до своих университетов топать...

Тут из кабины высунулся лысый краснощекий водитель и прокричал:

– Зин! Да оставь ты парня в покое, что ты, в самом деле. Лучше иди, посмотри!

Кондукторша Зина помолчала, пошевелила нарисованными бровями, потом сказала уже совершенно спокойно:

– Мне ведь не жалко, катайся сколько влезет. Только зачем хитрить?

Исполненная важности, она развернулась и походкой бывалого моряка зашагала в нос вагона. Я наблюдал за ней, пока она не скрылась в кабине и оттуда не донесся ее низкий протяжный хохот. Не в силах больше сдерживаться я проговорил вполголоса:

– Карга старая, трамвайная, билет ей предъяви.

Но было уже совершенно ясно, что не прав именно я. Точнее, не я, а "промежуточный". Это он любил таким образом экономить деньги, и это он так некстати закемарил по-настоящему, уступив тем самым место мне. Что ж, я не в обиде. Любишь кемарить в трамвае - люби и саночки возить.

Я сел на место и огляделся. Трамвай совершал большой поворот. Слева тянулся все тот же бетонный забор, а справа (теперь я мог это видеть) проплывала назад какая-то цветущая аллея со множеством лавочек, ларьков и рекламных щитов. Воробьи отчаянно сражались с голубями за кучки мусора. Дворники нещадно гоняли метлами и тех и других. Куда это я еду?
– подумал я и тут же понял, что еду в училище, на занятия. Ага. Оч хор. Училище - это замечательно. А какое, позвольте узнать, училище? О, транспортное! Железнодорожником, значит, буду. Неплохо, неплохо, хотя высшее образование было бы куда значительней... Ну да ладно, это пока отложим...

Но отложить ничего не получилось. В голове сами собой стали вспыхивать и тут же гаснуть образы. Мимолетом вспомнилась ванная комната и как я, шестилетний мальчуган, пялясь на струйку воды, пытался убедить себя, что всё - лишь часть кошмара, который никогда больше не повторится. Только теперь никакого азарта не было и в помине. Хотелось все прекратить, причем немедленно, а вместо этого чужие воспоминания и факты биографии становились моими воспоминаниями и фактами биографии. Калейдоскопически пронеслись: школа, выпускной, какие-то остроты, высказанные влажными розовыми ртами, бесчисленные пьянки, драки с приятелями, драки с неприятелями, и еще какие-то совершенно особенные драки, когда все по-настоящему - и боль, и кровь, и возможно пробьют тебе голову кастетом, а вместо этого лишь треск рвущейся материи, вспышки дикой ярости, сменяющейся на дикую радость... и снова пьянки, покрытые мутной поволокой, какие-то девки, смех, училище, опостылевшее буквально через месяц, трамваи, иногда - маршрутки, выговоры, вызовы родителей, расстроенные глаза мамы, звонки бабушки, и упреки, упреки, упреки... Да-а, подумал я мрачно. Не самый лучший из меня сынок вышел, совсем никакой... А ведь мама тогда, после пощечины, снова меня обняла. И извинилась. И зарыдала-таки. А я лишь моргал непонятливо...