Часы затмения
Шрифт:
Четверть часа спустя сон обнял меня как старого доброго знакомого.
17
По пробуждении в голове возникла кристально ясная мысль: мне сорок пять. Я оценил деликатность подачи сей новости, почавкал губами, почесал в паху, повернулся на бок и благополучно заснул.
18
В сорок восемь лет я проснулся от нестерпимого желания сбегать по-маленькому. В душе произошла краткая, но жестокая борьба нужды с самоуважением. Самоуважение победило.
19
Пробуждение было донельзя муторным. Под щекой смердела подсохшей слюной подушка, заплывшее жиром брюхо мешало дышать, а ноги затекли так, будто спал я в туго зашнурованных ботинках. Сколько мне уже - пятьдесят, пятьдесят один? Развалина, а не мужчина... Хотя чего я ерепенюсь? Мое дело маленькое - лежать и не рыпаться. Всеведущий и всеблагой Механизм Сам знает, что делать. Я - лишь ничтожный раб Его, бессловесное тело в Его вездесущей утробе, бросовый материал для Его непостижимого замысла... Лишь бы скорее все закончилось!..
Не открывая глаз, я сунул руку под подушку, где было попрохладнее, и стал старательно считать от двадцати до нуля. Однако сон что-то не шел. Как ни крути, а существовать было все-таки приятно - приятно и совестно. Но больше, конечно, приятно, чем совестно. Опасные, опасные мысли, подумал я предостерегающе. Они дают надежду, но размягчают волю. Лучше прекращай...
Я принялся с удвоенным усердием считать от двадцати до нуля. Рядом - кожей чувствовал - лежала Юля. Это только мешало делу. Я трижды дошел до нуля, прежде чем понял, что считать больше не требуется. Оказывается, уже некоторое время я находился между сном и явью, в той нейтральной полосе, где человек как бы уже спит, но, если позвать его по имени, тут же отзовется: "Что?" Меня никто по имени не звал, поэтому, провалявшись так минут десять, я уснул.
20
Проснувшись и поняв, что механизм все еще действует, я завыл. Я лежал в супружеской постели под теплым одеялом и выл, тихо и жалобно, как мерзнущий пес. Ничего не мог с собой сделать. Эта безличная, необоримая, тупая сила сломила меня. Но самое ужасное заключалось в том, что, даже сломив меня, механизм остался за кадром, не показал себя во всей красе, не дал понять, в чем состоял смысл всех его стараний.
А я все выл и выл, и Юля - постаревшая, раздобревшая, совершенно незнакомая женщина в голубой ночной сорочке - уже включила светильник, склонила надо мной испуганное, до веснушек побледневшее лицо, спросила что-то - я не разобрал, потом повернула голову и крикнула в сторону двери какое-то слово, и только по движению ее губ я понял, что она зовет Полину, свою дочь.
– Нет-нет-нет!
– завопил я истошно.
– Не надо! Не хочу! Видеть вас, слышать ваши голоса! Оставьте, уйдите! Детские игры! Это просто де... Р-руки! Убери руки, ведьма! Ты тоже с ним заодно! Я знаю: вы все заодно! Оставь меня! Детские игры! Не могу больше! Сдаюсь! Ты выиграл! Слышишь: выиграл!
В какой-то момент мне затолкали в рот продолговатую, мерзкую на вкус пилюлю и заставили запить водой. Чтобы не захлебнуться, пришлось сделать судорожный глоток, от которого пилюля камнем ухнула в пищевод. Я все еще кричал, но уже не слышал своего голоса - в ушах шумело, и все звуки доносились приглушенными, как бы из-под воды.
Потом накатила убийственной силы апатия. Нарушал это прекрасное, полное блаженного безразличия состояние лишь свет светильника, горевшего справа от меня. Я вяло пожелал, чтобы светильник погас, и он действительно погас. Потом захотелось, чтобы никто не дотрагивался до меня, и прикосновения, как по мановению, прекратились. Тогда я прикрыл глаза и подумал, что смысла в жизни не осталось, ибо желать мне больше нечего. Я не на шутку загрустил, но тут вспомнил самое главное свое желание, которое до сих пор не было
исполнено. Напрягши остатки того, что когда-то называлось здравым рассудком, я пожелал немедленно уснуть, и сон укрыл меня теплым одеялом.21
Я проснулся в неестественно бодром расположении духа. Конечно, это была инерция, - так должен был чувствовать себя тот, другой. Сейчас ему было лет пятьдесят семь, была у него любящая супруга, раз в неделю их навещала дочь с мужем, и двое внуков - Саша и Слава, - рассевшись у деда на коленях, наперебой рассказывали ему, какого "жияфа" они видели в "заяпаке".
Я обхватил голову руками и принялся думать с огромным усилием, как будто поднимал тяжести. Так. Так-так. Так тебя и растак, дрянь корявая, поганая. Что ж ты со мной делаешь? Зачем все это? Ведь ясно же, невооруженным глазом видно, что никакой пользы от меня нет - ни для тебя, ни тем более для меня... А если дело не в пользе? Тогда в чем?.. Ну хорошо - затмения. Процесс, бунтовать против которого бессмысленно; использовать который нелепо; остановить который невозможно... Бессмысленная, нелепая, невозможная жизнь... Тут меня буквально передернуло от ужаса. Господи, подумал я. Это сколько же лет коту под хвост? Сколько бесценных часов проспано впустую? Кому я что доказал? Себе? Уж кто-кто, а я-то с самого начала знал, что так и будет. Знал, что в одно прекрасное утро проснусь и усомнюсь, а усомнившись - струшу, а струсив - начну вилять. Только тогда я льстил себя надеждой, что смогу через это перешагнуть, а теперь... Теперь мне хотелось понять. Или угадать. Или хотя бы придумать - для собственного спокойствия- - какое-либо оправдание этому абсурду. Ведь не может же быть, чтобы я ничего не мог придумать!..
Я перевернулся на другой бок, скручивая под собой простыню.
...Ну, ладно. Допустим, я - совесть этого идиота. Точнее - был ею до тех пор, пока не махнул на все рукой. Совесть, которой было позволено вносить поправки, предостерегать, напоминать... Ч-черт, если так, то с возложенной задачей справился я из рук вон плохо. Или лучше сказать: вообще не справился. Но это если от меня действительно требовалось напоминать и предостерегать. А если требовалось нечто совсем иное? Вообще что требуется от совести? Ну ясно - усовестить, удержать в так называемых нравственных рамках. Беда в том, что большую часть своей одиссеи плевать я хотел на нравственные рамки, мне одно было важно - вырваться из заколдованного круга, отмежеваться от всего, что не касалось меня лично... Хотя с другой стороны, если подумать, то и сделал я немало - походя, конечно, неосознанно, но все-таки. Например, вступился за Рюрика. Ведь если б не я, Макар с компанией так и продолжали бы над ним измываться, и неизвестно, к чему бы это привело. А я вступился, защитил, усовестил сам себя и тем самым возвратил утерянного было друга... Или Юля. Ведь это я любил ее, это я открыл глаза ее будущему мужу, это по мне она поняла, что Антон Кривомазов - не шпана какая-нибудь, не очередной кандидат в ханыги, а очень даже ничего себе парень...
Да-а, протянул я раздумчиво. Это уже кое-что. От этого можно танцевать. Совесть. Аванпост. Первый и последний рубеж, за которым - беззащитный, не отличающий вреда от пользы Антон Кривомазов. Иммунная система бережет тело, я - душу... И как это я раньше не допер, подумал я с веселым изумлением. На поверхности ведь лежало: раз он дурак, а я - умный, имеющий и желание, и - что важнее - возможность ему помочь, значит, в этом и состоит мое предназначение. А я чем занимался? Скулил, суетился, выказывал никому не нужный норов... Прошляпил, прошляпил я жизнь. Продрых, как медведь в берлоге. Пятьдесят семь лет! Тут не о совести - тут о простате думать надо...
Испытывая острое желание выматериться, я накрылся одеялом с головой.
...И все же здорово, если так все и есть. Совесть - это вам не "промежуточный", не шиза какая-нибудь. Совесть - это то, что останется от человека, если убрать инстинкты. Ой, как бы я хотел, чтобы все так и оказалось! Это бы значило, что смысл все же имел место. Жаль только, что не додумался я до всего этого раньше, годиков этак в десять, когда и отец был на месте, и войны никакой не предвиделось. Все могло бы быть совсем иначе - лучше, чище, правильнее...