Часы затмения

– А я не верю, - проговорила Лера, всхлипывая.
– Слышишь: не верю! Ты шутишь, ты меня просто разыгрываешь.

– Не разыгрываю. Все серьезно. Я не хочу больше иметь с тобой ничего общего.

– Но почему, милый? Почему?

Я стиснул зубы и зажмурился.

– Потому что у меня есть жена, - процедил я.
– Потому что я люблю ее. Я никого так не любил, и тебя никогда так не полюблю, даже не надейся.

– О-о...
– сказала Лера и снова замокла.

Я слишком хорошо представлял, что происходит сейчас там, на другом конце телефонной связи, и от этого было вдвойне погано. Лера наверняка уже не лежала, а сидела на постели, опершись на руку, чуть согнув белые ножки, с красными, цвета крови, ноготками, и нервно, но в то же время необыкновенно изящно покусывала пухлую розоватую губу.

Вообще она была красива, красива той пустоватой эталонной красотой, на какую обычно и клюет большинство мужчин, мнящих себя альфа-самцами. И конечно, ничего ей не стоило бросить сейчас трубку, завалиться на подушку, проспать до полудня (какие там два часика!), а потом проснуться и в течение дня шутя подцепить нового ухажера. "Как два факса отослать!" - похвастается она подругам, когда счастливый ухажер покинет ее райскую обитель, взяв с нее слово встретиться еще раз... Все это было так и не так. Не готова она была к тому, что не она, а ее бросают. Во-первых, это вредило ее гипертрофированному самолюбию. Во-вторых, давало повод думать, что сети, в которые попадают бесчисленные "кобельерос", не так прочны, а значит, все может повториться.

– Я кладу трубку, Лер, - сказал я, не позволяя себе раскиснуть и кинуться в извинения.
– Надеюсь, это был наш последний разговор и мы никогда больше не увидимся. Всего хорошего.

Лера не отозвалась. Тогда я безо всякого сожаления прервал связь, удалил "Валерия Палыча" из контактов и уже собрался было бросить мобильник на мешок с картошкой, как вдруг вспомнил о Рюрике. Звякнуть - не звякнуть? Что я ему скажу? Давай, мол, приятель, не помни зла? Мелодрама какая-то... Нет, не стоит, пожалуй. Как Юля - не моя жена, так и этот крендель - не мой друг. Я его просто заимствовал время от времени, а он и разницы не ощутил. Ничего, не пропадет. Такие лишь вначале преодолевают жизнь, а как войдут в силу - принимаются ее осваивать. Кто сказал? Не помню. Может, и я. Молоток, если я...

Мобильник завибрировал. Я глянул на засветившийся дисплей - номер не определялся, но тут и ежу было ясно, кто звонит.

– Профура конченая, всосала наконец, - проговорил я и снял трубку.

– Антошек, миленький, - затянула Лера с отвратительнейшей угодливостью.
– Зачем это? Давай встретимся, обсудим. Нельзя так, я ж все-таки женщина...

– Лер...
– начал я, но она не услышала.

– ...Кто ж так расстается - по телефону, да в такую рань? Приехал бы, поговорили бы как взрослые... Приезжай, а? Вот прямо сейчас и приезжай. Я тебе...
– она шмыгнула носом, - я тебе запеканку состряпаю, твою любимую, вишневую...

– Остановись, - попросил я, но меня опять не услышали.

– ...Сяду напротив и буду смотреть, как ты ешь. Обожаю смотреть, как ты ешь, - ты ж знаешь! А как поешь, будешь делать со мной, что хочешь. Стану у тебя тихонькой-тихонькой, послушненькой-послушненькой. И никаких больше капризов, чесслово, никаких!..

Я пропустил момент, когда ее голос сделался бархатистым и многообещающим, и хоть различалось в нем плохо завуалированное притворство, в паху у меня все равно свело. Животное, подумал я с глубоким неуважением к себе, а в трубку сказал:

– Послушай, Лерчик. Успокойся. Найдешь еще. Нас таких - как грибов! А если вдруг...

Она не дала договорить - закричала:

– Козлина! Ты не мужик, ты козлина! Тряпка! В лицо сказать побоялся - с другого конца города позвонил! Ну и живи со своей лохушкой! Такая же тряпка, как и ты! А ко мне чтоб больше ни ногой! Понял?

– Понял, понял, - устало сказал я.
– Удачи тебе, Лер.

Нажав кнопку отбоя, я на всякий пожарный занес Леркин номер в черный список, затем швырнул мобильник куда собирался и вышел из лоджии. Любовничек хренов, с озлоблением думал я, на ощупь продвигаясь к коридору. Отрезать тебе причиндалы под самый корень, чтобы знал. И ведь что самое обидное - даже не раскаивается, искренне считает, что так и должно быть. Ну ничего, от выпивки тебя отучил и от этого как-нибудь отучу. Только попробуй мне к следующему разу что-нибудь такое выкинуть - я тебе не Юля, от меня такие штучки-дрючки не скроешь...

На полпути к спальне я остановился: к Юле, пожалуй, не стоило больше идти - не усну, да и будильник скоро закукарекает. Я помялся, потом подумал: а забурюсь-ка я лучше в зал, на диванчик.

Забурившись в зал и отыскав в потемках диванчик, я принялся устраиваться. Диванчик был явно не предназначен для лежания - растянуться на нем во весь рост мог разве что подросток. Закутавшись в диванный плед, я елозил минут десять, пока тело само не приняло оптимальной позы: руки придавлены животом, одна нога согнута в колене, другая - торчит над полом на манер троллейбусной штанги, под щекой - валик, лицо упирается в спинку. Некоторое время я представлял, что дышу через Юлину ладошку, потом, словно споткнувшись, стал стремительно проваливаться в сон. Оказывается, с возрастом засыпать по желанию стало легче; привычка, наверное. Я подумал было, что неплохо бы узнать, сколько мне уже стукнуло, но тут сон сморил меня окончательно.

13

Я проснулся за несколько секунд до звонка будильника и, толком не сознавая, что делаю, выпростал из-под одеяла руку, занес над часами и, не успели зазвучать первые аккорды "Турецкого марша", как ладонь, точно мухобойка, шлепнулась на кнопку отбоя, обрывая музыку в зародыше.

– Нишкни, - проговорил я спросонья и повернул голову направо.

Было довольно темно, но лицо Юли я разглядел. Она лежала рядом, по-детски подложив под щеку сложенные ладони, и тихонько посапывала. Ни дать ни взять картина маслом: "Случайная встреча в постели". Я ухмыльнулся, представляя, как Юля воспринимает пикантность этой ситуации во всей полноте, потом скользнул глазами ниже.

Я обомлел. Между мной и Юлей лежал еще кто-то. Девочка. Маленькая светловолосая головка утыкалась в край маминой подушки, острые лопатки поднимались и опускались под белой ночнушкой в такт дыханию. Это была наша четырехлетняя дочь Полина. Ночью разразилась гроза, Полине стало страшно, вот она и попросилась под родительскую защиту.

Чудовищным внутренним усилием я запретил себе реагировать. Открыв рот, чтобы дышать тише, я отвернулся от чужой жены и чужого ребенка. Надо было рвать когти. Я принялся лихорадочно считать от двадцати до нуля, часто сбивался, начинал сначала, потом, отчаявшись дождаться результата, сунул голову под подушку и стал убеждать себя, что уже сплю. Доубеждался до того, что и впрямь стал засыпать. Прошло еще какое-то время, и меня не стало.

14

Проснувшись, я обнаружил, что лежу в той же позе, в какой засыпал в прошлый раз. Это дало повод насторожиться: а вдруг не засыпал?

Я высунул голову из-под подушки и, заранее напрягаясь, глянул через плечо. Светловолосой девочки больше не было. Была одна Юля - умиротворенное лицо обращено на меня, под щекой - сложенные ладони, сопит, ни о чем не беспокоится: дочь здорова, муж под боком, дом полная чаша. Ладно, подумал я. Продолжайте в том же духе... Зарывшись обратно под подушку, я насилу вогнал себя в сон.

15

Я разбудил сам себя взрывом храпа, но не нашел в этом ничего забавного. Это говорило лишь о том, что я старею, а механизм как работал, так и продолжает работать - четко, последовательно, бесперебойно. Перевернувшись на живот, я и на этот раз сунул голову под подушку и довольно быстро задремал.

16

Я действительно старел: в этот раз у меня уже имелось брюшко и отсутствовало всякое желание открывать глаза. Однако я их все же открыл - на секундочку. Дабы просто убедиться, что мир остался прежним, "ослепительно снежным и сомнительно нежным", и по-прежнему никто не хватился бедного "промежуточного", по глупой ошибке до сих пор называющего себя Антоном Кривомазовым. Псевдоиндивидуальность, подумал я, потом сомкнул веки, расслабился и запретил себе думать вообще.