Часы затмения

Он замолк и посмотрел на меня как игрок в покер на соперника.

– Ну?!
– не выдержал я.

Евгений Кимович слабо усмехнулся, затем, перегнувшись через подлокотник, выдвинул нижний ящик стола и извлек небольшую пачку листов, сцепленных огромной скрепкой. Скрепка была ржавая.

– В психиатрии есть такой термин - посттравматическое стрессовое расстройство, - изрек он, переворачивая хрустящие листы.
– Это тяжелое, но, к счастью, нежизнеспособное заболевание и... Черт, где же это... Ага, нашел.
– Он близоруко прищурился на предпоследний лист и затараторил тоном судьи, зачитывающим приговор: - "ПТСР ("вьетнамский", "афганский" и прочие синдромы) является тяжелым психическим расстройством, возникающим в результате психотравмирующих ситуаций, как то: участие в военных действиях, страх смерти, тяжелая физическая травма. Симптомы: психопатологические репереживания, избегание памяти о травмирующих событиях. У большинства людей после травмирующих событий ПТСР не развивается..." Бла-бла-бла, вот. "Достаточно распространен среди сотрудников силовых структур, - тут он поднял тонкий, как карандаш, палец и повысил тон, - военных, проходящих службу в горячих точках, детей, подвергшихся насилию дома, и... кхм... проституток. Лечение состоит в комплексном..." Так, это отпустим, тут про медикаментозное вмешательство... Ага. "Важно научиться в момент приступа концентрировать внимание на каком-нибудь ярком отвлекающем воспоминании..." У вас есть яркие отвлекающие воспоминания, Антон? "Со временем это должно войти в привычку и переходы к положительным эмоциям в обход травмирующих будут происходить ав-то-ма-ти-че-ски..."

Евгений Кимович отложил листы и снова посмотрел на меня - на этот раз как игрок в покер на собственные карты.

Некоторое время я молчал. Потом спросил:

– Вы издеваетесь?

Евгений Кимович не пошевелился.

– Я ж объяснил: у меня другое, - кротко, как паинька, проговорил я, отлично понимая, что сейчас буду орать.
– Я чувствую себя чертовой, мать ее в душу, бабочкой-однодневкой...

– Во-первых, таких бабочек не существует, - объявил Евгений Кимович, чем моментально сбил меня с панталыку.
– Один день живут только подёнки, а это не совсем бабочки. Точнее - не бабочки вовсе. Для многих бабочек век действительно короток, но все же длится он не один день. Слишком много надо успеть: встретиться, понравиться, спариться, отложить яйца. На это уходит как минимум неделя...

Я, заслушавшись, приоткрыл рот.

– Во-вторых, - назидательно продолжал Евгений Кимович, - не стоит относиться к данному сравнению буквально. Это образ - красивый, поэтичный, но всего лишь образ. Ведь бабочка, до того как стать бабочкой, успевает побыть гусеницей, а затем и куколкой. Нам только кажется, что куколка - это смерть одного существа и на его могиле появление другого. Нет. В куколке кипит жизнь, так же, как она кипит в не по дням, а по часам растущем ребенке. Иными словами, судьба бабочки не так трагична, как представляется неспециалисту. Ладно, - сказал он вдруг безо всякого перехода.
– Забегу к вам завтра утром, покажете, какой там "промежуточный". Я ведь правильно понял: завтра вы уже будете "не вы"?

Я заморгал. Затем, опомнившись, кивнул.

– Отлично. Диктуйте адрес.

Я продиктовал адрес, следя за тем, как Евгений Кимович записывает его в блокнотик, извлеченный из нагрудного кармана. Блокнотик был точь-в-точь как у дяди Фимы.

– Значит, завтра между восьмью и девятью утра?
– сказал Евгений Кимович.
– Фима ведь с вами живет? Отлично. Заодно и с ним поболтаю, сто лет не виделись.
– Он встал и протянул через стол руку.
– Договорились?

– Договорились, - ответил я, поднимаясь и пожимая маленькую сухую кисть.
– Между восьмью и девятью. Только я не совсем понял, что вы собираетесь делать.

Евгений Кимович пожал плечами.

– Давайте не будем говорить "гоп", пока не прыгнем. На месте разберемся.

Оказавшись в коридоре, я привалился плечом к стене и спросил себя: доволен? Ответа не последовало. Я пребывал в каком-то раздрызге. С одной стороны встреча эта, несомненно, являлась прогрессом: наконец-то - в двадцать семь лет!
– меня выслушали, и не абы кто, а знающий человек. С другой стороны, было совершенно непонятно, что из этого следует. Как был я невольным "Путешественником по Времени", так им и остался. Как не знал ничего о механизме, так ничего и не знаю. Мало того - еще "промежуточным" обозвали. И не абы кто, а знающий человек обозвал!.. Да и в конце-то концов: что такое знающий человек применительно к моей проблеме? Не-ет, не будут знающие люди с невинным выражением интересоваться, пытал ли я военнопленных, когда им русским по белому объяснили, что на той поганой войне я был не дольше минуты. Не будут они предлагать встретиться на следующее утро, дабы просто убедиться, что не вру я. Это что же получается: ради какой-то вшивой проверочки (которая опять же неизвестно что даст) мне надо потратить два-три года жизни? Опять?!.. Подожди, подожди. Тут надо все взвесить, все "за" и "против". Задать себе максимум вопросов и по возможности ответить на каждый. Например, такой вопрос: а что еще остается делать?

– А действительно - что?
– пробормотал я вслух, и тут за спиной весело отозвались:

– А ничё!

Я обернулся. У двери в кабинет к Мережко стоял, жизнерадостно сияя, рослый Андрюша. Улыбка его занимала больше половины лица.

– Ну? Как репетиция?
– спросил он добродушно.

– А никак!
– буркнул я.

– Что - совсем никак?!
– удивился Андрюша со знакомой интонацией.

Я скривился.

– У вас здесь один анекдот на всех, что ли?

Андрюша сразу перестал улыбаться и, бросив пренебрежительно: "Остряк!", вошел в кабинет к Мережко. Через дверь было слышно, как он спросил у Евгения Кимовича: "Что за хмырь?", а Евгений Кимович отозвался в том смысле, что сам еще не понял.

Сунув руки в карманы, я неторопливо направился в вестибюль. Бонапарт, страшно ссутулившись, корпел над своим кроссвордом с таким выражением, будто вчитывался в инструкцию по применению свечей от геморроя. Я молча пожелал ему удачного лечения и вышел наружу.

Солнце, запутавшись в облаке, простреливало его навылет. Ослепительные отсветы прыгали по жестяным крышам, мерцали в мутных лужах, вспыхивали на лобовых стеклах проезжающих машин. Было прохладно; в воздухе упоительно пахло сырой землей и дымом от горелых листьев. Только сейчас я обратил внимание, что на дворе стоит осень, первая осень, которую я, собственно, вижу. Еще бы зиму застать, и жизнь, считай, прожита не зря.

Аутично покурив в беседке, я поймал такси и поехал на работу. Шофер - небритый дядька в фуражке, надвинутой на глаза - все пытался разговорить меня, но видя, что я не интересуюсь ни погодой, ни политикой, ни его, шофера, житьем-бытьем, помолчал немного и вдруг, остервенев, принялся в крайне резких выражениях критиковать все, мимо чего проезжал. Виноватыми у него выходили все, вплоть до пешеходов, оставшихся этим утром дома. Он нас всех так и называл - "пешеходы".

Через полчаса я был на месте. Автомастерская называлась "Студебекер". Все четыре бокса были распахнуты настежь, и там под истерические завывания какого-то зарубежного рок-исполнителя полным ходом шла работа. Мат стоял жуткий. С лязгом падали гаечные ключи. Рассыпались болты и шурупы. Натужно гудели подъемники. Ревели обнаженные моторы. Ясно слышались звонкие подзатыльники и жалостливо-удивленные восклицания: "Ай!" Кто-то хрипло кашлял, наглотавшись дыма. Кто-то хлопал и хлопал капотом, который ни в какую не хотел закрываться. И мерцала, плюя белым, сварка, такая мерзко-ослепительная, что невольно хотелось взять сварщика-Васю за шиворот, запихать в какой-нибудь багажник и запаять его же инструментом.

Ни с кем не заговаривая, я прошел в глубь мастерской, поднялся по винтовой лестнице и постучался в контору к шефу.

– Да!
– гаркнули из-за двери.

Я вошел. За столом сидел Рюрик. Если бы мы не корешились с детства, я бы подумал, что передо мной боксер-тяжеловес. Это был уже не тот вызывающе толстый трепач с ехидной ухмылочкой до ушей. Передо мной сидел крупный, представительный, со вкусом стриженный молодой человек в недешевой голубой рубашке и полуспортивных черных брюках в серую клеточку.

Некоторое время он выжидающе смотрел на меня, изогнув левую бровь, потом нетерпеливо осведомился:

– Ну?

Это прозвучало до того знакомо, что я сначала оторопело замигал, потом, задрав голову, захохотал. Просто не мог удержаться.

Рюрик поднялся.

– Та-ак, - протянул он.
– Мало того что опоздал, мало того что не позвонил, мало того что работы непочатый край...

– Рюрик, Рюрик!
– оборвал я его радостно.
– Какая работа, бизнесмен ты задрипанный? Иди сюда, морда норманнская, дай тебя обниму!

Рюрик сдвинул брови, открыл рот для ответа, но я уже подскочил к нему и, ликующе зарычав, обнял. Не помню, смеялся я или плакал. Кажется, и то и другое сразу. Рюрик, оторопело хлопая меня по лопаткам, спрашивал, все ли в порядке и что, собственно, случилось. "Если это очередной способ отмазаться", - говорил он предупредительно, а я, похохатывая как умалишенный, провозглашал на всю ивановскую: "Рёрик Ютландский из рода Скьёльдунгов!.." - "Да-да, - бормотал Рюрик.
– Ты садись, садись, Тошка. Давай я тебе вискаря налью, хороший вискарь, сразу отойдешь..."