Chercher l'amour… Тебя ищу

— Все! — рукой указывает на то, что получилось.

— Будем раздевать бойца? — одной рукой удерживаю ребенка и не спешу прощаться с ценной ношей.

— Да, конечно.

Сынок, приняв горизонтальное положение, мгновенно скручивается, как юркая улитка, поджимает ножки, упирается коленями в подбородок и, выставив зубки, впивается в свои спортивные штаны.

— Тихо-тихо, — Юла присаживается рядом, запускает в живой комочек свои руки, растаскивает детский захват и, посматривая с улыбкой на меня, расстегивает молнию на костюмной модной куртке. — Устал, — суфлирует свои движения. — Он почти моментально заснул. Это ведь впервые с того момента, как мы здесь. Ничего не получалось! — как будто бы в недоумении дергает плечами. — Плакал и…

— Он не спит, — выставленным подбородком указываю на Игоря, внимательно смотрящего на нас абсолютно ясным взглядом, совсем не замутненным сладким сном.

— Детка-а-а, — жалко всхлипывает Юля. — Сладки-и-и-й…

— Поцитай книску! — бодро верещит и сжатыми кулачками растирает уголки влажнеющих, поблескивающих ярким огоньком, темных глаз. — Поцитай мне. Я…

— Тихо, сладкий, Валечка уже спит. Ты ей мешаешь. Она маленькая, ей…

— Пло дизавлов, — настаивает сын. — Поцитай!

— Я не взяла его книгу, — потупив взгляд, куда-то в сторону шипит Юла. — Забыла! Забыла эту чертову раскраску. Я…

— Я помню наизусть старую-старую сказку про Дино. Если хочешь, — искоса посматриваю на мальчишку, прислушивающегося к каждому словечку, — то я могу рассказать, а ты представишь, будто я читаю книжку. Что скажешь, сладкий?

— Холосо, — сглотнув, кивает.

Согласен! Он согласен. Да черт бы меня в пекло взял!

— Игорь? — сын перекрещивает руки, не позволяет матери стянуть с себя мастерку и майку, затем подтягивает ноги к груди, скручивается в тугое маленькое кольцо и хнычет, эксплуатируя эмоционально нестабильное состояние всех, кто находится в детской комнате. Определенно слышу, как тяжело вздыхает Юля, как тихо стонет маленькая Валя, как жалобно похныкивает сын, как сам я через раз дышу. — Перестань, пожалуйста. Ты же…

— Когда папа нас заберет оцюда? Я узе нагулялся, тепель хоцю домой. Там книска, там моя масына, там… Ма?

Вот, блядь, и все! «Папа», «папочка», «папуля», затем, наверное, «отец», «старик» и «батя». Ни один гребаный эпитет не имеет ко мне никакого отношения. Я просто донор! Я тот, кто парня сделал. Тот, кто смастерил ребенка, в экстазе выстрелив в приветливое теплое нутро подвижное хвостатое зерно. Увы! Увы! Увы! Вообще не тот, кто с малолетства воспитал, привив мальчишке прописные истины и отработав с сыном необсуждаемые правила новой жизни.

— Папа здесь! — шипит Смирнова. — Папа рядом с тобой. Вот твой папа…

— Нет! — выкрикивает сын и злобно косит на меня глаза. — Он цюдисе, монсл, селый волк, плохой и стласный. Он не мой папа. Мой папа…

Юля вдруг хлопает по дрожащим в долбаной трясучке, слишком нежным, детским, крохотным губам!

— Прекрати! — рычу и, схватив ее за руку, оттаскиваю несильные, но все же ощутимые, пощечины от детского, и без того расстроенного неприятными известиями, лица. — Выйди отсюда, черт возьми. Юля, хватит! — хриплю, поглядывая украдкой на манежик, в котором маленькая девочка размахивает ручонками в безуспешных попытках зацепить непрерывно вращающуюся карусель игрушек. — Оставь нас, — простую просьбу загробным шепотом рычу. — Пожалуйста.

Не произнося ни звука, лишь гордо вскинув подбородок, она встает с диванчика, где возится расстроенный до слез сынишка, расправив плечи и соорудив надменную осанку, выходит из детской комнаты, в которой я остаюсь наедине с большим желанием завоевать доверие ребенка, чье рождение я вынужденно на очередной войне просрал.

Если спросят меня, что я чувствую, как опознаю и где нахожу себя, то, вероятно, именно сейчас с трудом смогу подобрать подходящие слова для описания всего, что с бешеным течением поблизости и рядом происходит.

Я чувствую… Стопроцентное бессилие! Еще что? Наверное, дикий ужас. Еще точнее? Вероятно, страх.

Боюсь, боюсь, боюсь… Не смерти, потому что нет костлявой твари в нашем мире, а я уж точно не пойму, что сдох, сделав на любезное прощание один-единственный глубокий вдох, когда она за мной придет, я однозначно буду без сознания; не забвения, потому как на долгую память и постоянное внимание случайных посторонних мне плевать; не одиночества, которое я переживу, находясь в толпе снующих многочисленных людей. Я боюсь, что мальчик, у которого мои глаза, не сможет понять, где столько гребаных секунд, минут, часов, дней, месяцев и лет его отца носило, пока он за жизнь свою боролся; входя в суровый мир, он разорвал страховку, обрезав родовые провода. Боюсь, что ни за что и никогда он не простит меня и будет вечно проклинать, ведь это я увел из тихого, надежного, комфортного жилища любящую донельзя мать, которая, естественно, схватила и его за крохотную руку. Я боюсь, что у меня не хватит сил, чтобы все пережить и заново, как следует, собрать…

— Игорь? — сын то и дело смеживает веки и борется со сном, но все же слушает наспех склепанную повесть о несуществующем динозавре, который смог обмануть хитрую лису, обскакать косого зайца и отвлечь настроившегося на обед медведя, затем дотла сжечь изможденного голодом хромого волка и растерзать когтями трусливого тигра, при этом погрозив большим хвостом зевающему льву. — Ты не спишь, сынок? — у меня подозрительно дрожат руки, пальцы ни хрена не слушаются, а я настойчиво вожу ими, старательно укладывая детские волосики.

— Нет, — обиженно бухтит с закрытыми глазами.

— Папа ударил маму? — пристраиваю ухо к детским что-то шепчущим губам. — Он на нее кричал, ругался, грубо трогал? Она плакала?

— Нет.

— Сладкий, расскажи, пожалуйста, что произошло. Ты ведь…

— Я заснул, а кода плоснулся, то мама сказала, сто мы уезаем в путесествие. Я думал… Отпусти! — пытается выдернуть ручонку, пальчики которой я бережно зажимаю у себя.

— Папа…

— Он оттолкнул меня, не дал мне луку и не поцеловал, хотя я плосил. Я дазе плакал, а он… Злиса на меня, потому сто…

Потому что ты для него никто, сынок! Пидор наконец-то вспомнил, что ничем тебе, родной мой, не обязан. Ты, Игорек, сопроводительное тощее «письмо» в довесок к хрупкой матери.

— Тихо-тихо, — обхватив за вздрагивающие плечики, отрываю тельце от подушки и матраса, притягиваю к себе и бережно баюкаю. — Не плачь, пожалуйста.

— Я не плацю, — бормочет и сильно упирается. — Нет!

Твою мать! Там, что ли, снег идет? Не могу поверить. Бред! Галлюцинация! Ноябрь на дворе. Вернее, самое начало. А здесь — «суровый» юг, степная зона, равнина, совсем не виден горизонт, зато комфортный климат, но в то же время истощающие нервную систему, необузданные восточные ветры.

— Смотри, на улице идет снежок, — прижавшись щекой к детской голове, говорю. — Ты знаешь, что это такое?

— Сто?

По всей видимости, это означает «нет». За весь свой непродолжительный период жизни сын сегодня, вероятно, в первый раз увидит зимние осадки, да еще и осенью, в несоответствующее для этого явления время года.

— Идем-ка, сладкий, к нам, — встаю с ребенком. — Полежишь с мамой.

— Она не лазлесает. Нет. Я больсой. У меня есть кловать…

— Сегодня можно, — поворачиваюсь, обращая Игоря лицом к окну. — Смотри туда.