Четвертая стрела

– Ежели вы стреляете в арестованных, я, так и быть, готов написать расписку...

– Уже не стреляем, - успокоил его Аксель, - преступник напал на конвоира, а ваш превосходный господин тут и вовсе совершенно ни при чем.

– И что ты сделал с телом?
– спрашивал Акселя Ласло уже в крепости, в своей каморке за прозекторской.

– Камень к ногам и в воду, - поведал равнодушно Аксель, - вон Копчик мне помогал.

– А то привезли бы мне, - размечтался Ласло, - нам в университете читали, что отравителей самое интересное вскрывать - у них все органы очень странной формы становятся от ядов. Печень, например, круглая.

– Ты бы его еще подсунул вскрывать господину Рьен, - подсказал Копчик, - чтобы тот просвещался.

– Боюсь, никогда мы больше не увидим у себя господина Рьен, - меланхолически отвечал Ласло.

– Ты дом-то снял?
– спросил его Копчик.

– Снял, - с удовольствием проговорил Ласло, завязывая длинные черные волосы в гулю на макушке, - Вместе с зеркалом, тайной комнатой и головой козла.

1998 (зима)

"От знаменитой красоты ее почти ничего не осталась, но княгиня по-прежнему величава и держит себя с непревзойденным достоинством. Поистине, злой рок довлеет над этим семейством - мать ее была в свое время бита кнутом и сослана, муж княгини подвергся гонениям и ссылке, и сама княгиня по горькой прихоти фортуны лишена была языка, бита кнутом и сослана в Сибирь. Для разговора она пользуется теперь золотым карандашиком и книжкой наподобие бальных, в которой и пишет ответы для своих собеседников. Я хотел было спросить, удалось ли княгине увидеться в Сибири с бедным моим Рене, но она никогда не отвечает на вопросы о нем - слишком еще кровоточит эта рана..." Ты, как и я, тоже потерял где-то своего брата, далекий мой друг Казимир Вальденлеве?

Я не знаю, как перестать испытывать к себе отвращение. Казалось бы, Травиата на итальянском, Большой театр, ложа бенуара, два красавца рядом со мною, и каждый держит меня за руку. Чего желать более? Но мне было тошно и оттого, что я не понимаю итальянского, и оттого, что красавцам моим интереснее друг с другом и мое присутствие нужно им только для приличия.

– Хочешь, я буду тебе переводить?
– предложил Макс.

– Спасибо, не нужно, - отвечала я, - из моей памяти еще не стерся рассказ Булгакова "Неделя просвещения".

Дани хихикнул, а Макс уставился на меня вопросительно. Я не стала объяснять - не пересказывать же ему Булгакова, в самом деле?

Певцы выводили рулады, и мне казалось, что они орут, как коты. У меня полное отсутствие музыкального слуха, любую музыку я воспринимаю, как шум.

– Мне прислали билеты, - вдруг сказал Дани, - через десять дней я улетаю.

– Ты успеешь со мной в Питер?
– спросила я спокойно, совершенно спокойно.

– Оке, систер, конечно, успею, - Дани сжал мою руку в своей. Макс же, напротив, мою руку выпустил и перегнулся к нам через подлокотник:

– Вы едете в Питер? Когда?

– Дня через два, - ответила я, - Это не критично. Мне нужно зайти в архив и кое-что прочитать, пока архивистка не свалила в отпуск.

– Про Казимира?
– оживился Дани.

– Представь себе.

– Я тоже еду в Питер, - объявил Макс торжественно, - Я должен забрать мотоцикл.

– То есть?
– не понял Дани.

– Купил в Питере мотоцикл, теперь забираю, - пояснил Макс, - я могу поехать с вами. Туда. Обратно вернусь, само собой, один.

– Сам собой, - поправила я, - на себе же.

– Как жокей, выступающий на лошади Себеж, которого объявляют "такой-то, выступает на себе же", - пояснил добросердечный Дани.

– Типа смешно, - дополнила я.

Макс глядел на нас и не понимал, и мое черное сердце радовалось, что есть еще моменты, когда он - это он, а мы - это мы.

Макс посмотрел на Дани долгим вопросительным взглядом и сделал многозначительное движение бровями.

– Приглашаешь?
– подмигнул Дани.

– Ты не лопнешь, деточка?
– спросила я его.

– Ты можешь пойти с нами. Мы в мужской туалет, ты - в женский.

– Спасибо, потерплю до дома. Здесь храм искусства, а вы - клизмы, - я повернулась и стала смотреть на сцену. Толстенький герой в бархате и атласе пел свою арию, и я уже не помнила, кто он и о чем поет. Дани и Макс прокрались к выходу у меня за спиной. Я склонила голову на алый бархат балконного ограждения - бог весть, как оно правильно называется - и задремала.

– Вставай, соня, - Макс склонился ко мне и нежно потрепал по плечу, - поехали домой? Все равно ты спишь...

Он шептал мне на ухо, и его дыхание обжигало, а рука была мягкой и теплой, и был он молод и прекрасен, как принц - очень приятно, безусловно, если бы я не любила так отчаянно другого. Я взяла его руку со своего плеча:

– Вы сможете вести машину, сударь? Не уснете по дороге?

– Только поехали ко мне, - чарующе улыбнулся Макс, - Данька не хочет домой.

– А где он?

– Он уже в машине, я дал ему ключи. Пусть покатается - по парковке.

Я представила, как обдолбанный Дани катается по парковке, и меня объяло безумие сродни материнскому.

– Пошли, - я вскочила с кресла, - мы должны его остановить.

– Погоди, - Макс удержал меня в объятиях, и я еле доставала ему до плеча, - Такая мизансцена, жалко упускать, - и он поцеловал меня, медленно и лениво, словно - не хочется, но надо. У него были сухие горячие губы, чуть сладковатые на вкус - наверное, печень уже начала отказывать. А мизансцена, и в самом деле, хороша была - красные шторы, словно в фильме Линча, и теноры, меряющиеся фиоритурами, как старшеклассники своими морковками...

Машина вознеслась на бордюр, царапнув брюхом.

– Нужно было сперва всем выйти, а потом парковаться, - наставительно сказал Дани.

– Можешь выйти сейчас, - разрешил Макс.

Он жил в так называемой "профессорской башне" с единственным подъездом, и в подъезд было не войти - у входа дежурил дворник и всех отгонял, а с темного неба летели на землю снег и осколки льда. Еще болтались в воздухе тросы люльки.

– Можно пока покурить, - предложил Макс. Я закурила, запрокинула голову, выпустила дым - люлька реяла перед домом, озаренная огнями, как корабль гуманоидов.

Солдаты с крыши сбрасывают снег, прерывисто дыханье декабря

Тихонько умирает этот век, кончается, иначе говоря...- прочитала я, и Макс спросил:

– Кто автор?

– Ваша покорная слуга, - отвечала я, и Дани сделал ехидное лицо.

– Это экспромт?
– удивился Макс.

– Конечно, нет, - за меня ответил Дани, - В прошлом году на Лизочку упала сосулька, вот с тех пор она это везде и читает. Производит впечатление.

Дворник помахал, мол, можно идти - и мы вошли. В подъезде стояли цветы и лежал ковер (в нашем с Дани подъезде лежал только кот и иногда - бомж). Макс жил в квартире, называемой еще гарсоньеркой - одна огромная комната с окном во всю стену, посередине - круглый диван, как у кокотки. В квартире царил загадочный вечерний полумрак, здесь, кажется, и не было верхней люстры. Под потолком на нитке висела корова с крыльями, а в большой, в полстены, клетке яростно резвился хорь. Вот тут-то, при виде хоря, Макс мне и понравился. Человек не совсем пропащий, если у него живет хорь, да еще в такой большой клетке.