Чикита

Конгрессмены, занятые до «Мэна» вопросом аннексии Гавайев, забросили прежнюю тему и принялись спорить, не пора ли вторгнуться на Кубу — или предпочтительнее сохранять благоразумие и изыскивать мирные решения? Газеты писали, что новый генерал-губернатор не лучше Вейлера, и публиковали жуткие репортажи о подвергшихся «концентрации» крестьянах, которым испанцы подсыпали яд, и прочих варварствах. Херст и Пулитцер обеими руками поддерживали войну, ибо нет ничего лучше для газетчиков, и что ни день подливали масла в огонь своими посланиями «от редакции».

Почти все сходились во мнении, что Мак-Кинли слишком уж тянет с объявлением войны Испании, и Вашингтон был вынужден просить граждан успокоиться. Поползли слухи о некоем секретном плане, имевшемся у президента, но огромное большинство американцев не желало дипломатических решений и прочих половинчатых ходов. Они хотели пуль и крови, хотели отомстить за мучеников «Мэна» и потому слали в газеты письма и стихи с требованиями военного вмешательства и свободы Кубе.

В обстановке такого переполоха главные мировые державы направили представителей к Мак-Кинли с целью сгладить волнения и избежать войны. В те времена великих держав было шесть и все они находились в Европе: Англия, Франция, Австро-Венгерская империя, Италия, Германия и Россия. Соединенные Штаты еще не считались бойцом в тяжелом весе. Президент принял послов, выслушал, но никаких обещаний давать не стал. Он смекнул, что его не выберут на второй срок, если он и дальше будет нюнить, и потому поступил в соответствии со всеобщими ожиданиями: представил конгрессу доклад, в котором говорилось, что кубинское восстание затянулось и откладывать наступление независимости более нет возможности. Он попросил разрешения вторгнуться на остров и положить конец вражде. Вот так Соединенные Штаты объявили войну Испании.

Чикиту поразила реакция людей. Она вспоминала, что сирены всех фабрик в Чикаго взвыли в поддержку войны, а во всех церквях начали бить в колокола. Люди на улицах обнимались и плясали от радости. Удивительно ведь, правда? Пацифизм еще не вошел в моду.

Мак-Кинли объявил о наборе ста двадцати пяти тысяч добровольцев, и мужчины выстроились в очереди перед пунктами призыва. Ни у кого, правда, не имелось оружия, боеприпасов или там лошадей, но зато воодушевления было с избытком, а о мелочах не задумывались. Вообрази, до чего доходил патриотизм американского народа (или фанатизм, или сумасшествие, тут уж как посмотреть): несколько человек наложили на себя руки, когда их признали негодными к военной службе [87] .

87

Долгое время я думал, что это преувеличение со стороны Чикиты или самого Оласабаля. Но потом наткнулся на микрофильм с номером «Нью-Йорк таймс» от 28 апреля 1898 года, где описана история некоего Джеймса У. Мура. Этот уроженец Ньютауна, отставной офицер нью-йоркского подразделения Национальной гвардии, хотел записаться добровольцем. Когда ему сказали, что взять его не могут, поскольку он два года назад перешел границу предельного возраста в сорок пять лет, бедняга испытал такое разочарование, что, придя домой, удавился.

Чикита и Рустика тоже поддались ликованию и жадно прочитывали все газеты. Так они узнали, что Теодор Рузвельт отобрал тысячу добровольцев из пяти тысяч кандидатов для ковбойского полка под его личным командованием. Он и его люди мечтали как можно скорее высадиться на Кубе и ожидали лишь приказа президента. Тем временем американский флот устроил блокаду не только Кубе, но и Пуэрто-Рико. Но самая удивительная новость состояла в том, что Матансас подвергся обстрелу американского броненосца. Да, да, ты не ослышался. Крейсер «Нью-Йорк», стоявший на рейде, чтобы ни одно судно не вышло из бухты и не вошло, нанес артиллерийский удар по испанским укреплениям на суше. Один снаряд убил мула в форте Пеньяс-Альтас, а другой упал в булочную «Ла-Памплонеса», но, к счастью, не разорвался. Его потом перенесли в скобяную лавку «Беа» и много лет выставляли. Я в детстве сам его видел.

Чикита, как и прочие кубинские эмигранты, лелеяла надежду, что американское вмешательство враз положит конец войне и повстанцы больше не будут истекать кровью на полях сражений. Она вспоминала своего брата-мамби, Хувеналя, и молила талисман великого князя Алексея защитить его. Хотя, если вдуматься, о какой защите от испанских пуль и эпидемий можно было помышлять, если талисман не смог уберечь саму Чикиту даже от ослиных копыт? А еще в те дни Чикита от души потешалась над Проктором: он, дурак, решил убрать из репертуара кубинский водевиль, опасаясь, что публике это наскучило, но интерес к Кубе не уменьшался, а, напротив, рос со дня на день.

Знаешь, кому еще Чикита уделяла много внимания в этих главах? Анархистам. Вскоре после несчастного случая с ослом и взрыва «Мэна», возможно, чтобы выкинуть из головы ирландца, она закрутила роман с одним чикагским юношей, по уши втянутым в профсоюзную борьбу. Чикаго имел славу города высокосознательных рабочих. Анархические идеи там пришлись ко двору, особенно после трагического Первомая 1886 года. Ты, наверное, знаком с историей семи мучеников, которых повесили по обвинению во взрыве бомбы, убившем нескольких полицейских во время митинга. А незнаком — так поищи в какой-нибудь книжке, потому что мне лично недосуг ее разжевывать.

В общем, Чикита втюрилась в этого анархиста, смуглого красавчика, и тот начал каждый день захаживать к ней на ярмарку. Он приносил в подарок букетики фиалок, кульки карамелек, пропагандистские листовки и все в таком духе, потому что был очень беден. Любовь разгоралась, но Чикита не заикалась о своем романе Бостоку, поскольку не раз слышала, как тот на чем свет стоит ругает анархистов, и не хотела провиниться перед импресарио.

Молодой человек по имени, если я правильно помню, Боб (а неправильно — ничего страшного, пусть будет Бобом) попался до ужаса языкастый и вечно трындел про права рабочих и про то, что нужно свергнуть власти, развалить монополии и покончить с Церковью. Голли, тот анархист, что убил испанского премьер-министра, был в его представлении не преступником, а героем. И он только улыбался в ответ на замечание Рустики: мол, Господь дает жизнь, значит, одному Ему позволено ее забирать. Боб, прилежный ученик Бакунина, апостола всех анархистов, придерживался иного мнения: если Бог есть, то единственное, чем Он может помочь правому делу свободы человека, — это перестать существовать.

Чикита находила идеи любовника новыми, зачастую шокирующими, но весьма любопытными. Она ненавидела насилие, но предпочитала считать себя тоже немного «анархисткой». Не потому, что собиралась умертвлять аристократов, подобно Лукени, вонзившему напильник в сердце австрийской императрице Елизавете, а потому, что не позволяла никакой власти помыкать собой. Разве она не порвала с предназначенной ей судьбой и не рискнула всем ради артистической карьеры? Разве не доказала, что, даже будучи женщиной и карлицей, имеет право выбирать собственный жизненный путь? Может, потому они и любила часами беседовать и спорить с Бобом. Например, их мнения об американском вторжении на Кубу не совпадали. Она считала, что это жест великодушия, солидарности с борьбой кубинцев, а с точки зрения Боба, это был империалистический грабеж, столь же грязный и подлый, как план завладеть Гавайями.

Мысль о мире без государств и правительств была довольно соблазнительной, но, как ни старалась, Чикита не могла вообразить себе ничего подобного. Если уж, имея законы, человечество выживает с огромным трудом, то после отмены таковых вселенная и вовсе погрузится в хаос, — считала она. А вот и нет, возражал Боб, ибо поменяется само мышление масс: когда исчезнет угнетение, все трудности сосуществования отпадут сами собой.

Очень скоро Боб начал тайком проникать в номер отеля, где остановилась Чикита, с понятными намерениями. Правда, осуществить эти намерения было непросто, потому что, в отличие от Кринигана, у анархиста был не маленький ключик, а громадный ключище. Но, надо думать, как-то они приспособились друг к дружке, потому что радостно упивались своим романом, особенно Боб, который надеялся заполучить идеологическую сторонницу. Против воли Рустики он начал водить Чикиту на собрания в доме Люси Парсонс, едва ли не самой известной американской анархистки.

Эта Люси Парсонс, вдова одного из чикагских мучеников, давала лекции по всей стране, и рабочие ее страсть как уважали. В одном очерке, написанном в Штатах, Хосе Марти назвал ее «никогда не плачущей мулаткой», потому что мать Люси была мексиканкой с африканскими корнями, а отец — индейцем, а еще потому, что после убийства мужа она не пролила ни слезы, по крайней мере на людях.

В общем, миссис Парсонс начала увещевать Чикиту примкнуть к их рядам, выйти замуж за Боба и посвятить жизнь пропаганде идей анархизма. «Вы способны на многое, — говорила она. — Например, вы могли бы положить на музыку наши лозунги и распевать их в театрах по всей стране».

Чиките опротивело, что все кому не лень норовят использовать ее в своих целях. Члены Кубинской хунты желали, чтобы она поддерживала мамби, королева Лилиуокалани хотела, чтобы она выступала против аннексии Гавайев, анархисты мечтали превратить ее в рупор своих идеалов… Откуда это стремление вечно мешать ее искусство с политикой? Она не имела ничего против любого из этих начинаний, но совершенно не собиралась вставать под их знамена. Однако Чикита не хотела враждовать с человеком, которым так восхищался ее Боб, а потому притворялась дурочкой и делала вид, что соглашалась с Люси Парсонс, когда та предлагала ей стать первой анархисткой-лилипуткой.