Что предназначено тебе… Книга первая

Стефано взял в руки отчёт и пробежал по нему глазами. Затем отложил в сторону и подхватил со стола ключи от машины.

— Всё дело в этой «Джардино ди Агруми».

— Чёрт бы тебя побрал, Бинзотти, они просто продают апельсиновый сок! Кто станет убивать человека за стакан сока?

— Вот это я и собираюсь узнать.

Узнать Стефано ничего так и не смог — двери «Джардино ди Агруми» были плотно закрыты для него. Но надежды он не терял — в конце концов, кроме архивов самой фирмы, были архивы её поставщиков — и архивы тех, кто покупал у неё сок.

Последние Стефано удалось увидеть собственными глазами — но единственным, что было возможно из них понять, было то, что «выход» сока был крайне невелик — как будто на один стакан «Джардино ди Агруми» тратила килограмм апельсинов — что, впрочем, незаконным назвать было нельзя. Лимоны же, поступавшие на заводы «Джардино ди Лимони», уходили, кажется, вообще в никуда — впрочем, и это был не криминал.

Стефано почти удалось выбить разрешение на обыск, когда дома его застал звонок Таскони, лучше всего остального подтвердивший, что корсиканцы замешаны в этом деле и продолжают следить за тем, как оно идёт.

Мысль о том, что Таскони просто пытается утолить личную жажду мести, конечно, тоже пришла Стефано в голову — но для человека, который хотел отомстить, корсиканец вёл себя не слишком логично: в самом деле, проще всего было Стефано просто убить. Таскони мог похитить его, как сделал это с Джессикой, или придумать что-нибудь ещё. Советовать ему уехать из города Таскони мог только в том случае, если дело было достаточно серьёзным, и за этим решением стоял не он один.

В голове Стефано мелькнула мысль о том, чтобы заглянуть в участок и ещё раз полистать досье корсиканца — до сих пор его интересовали только личность и возможности Таскони, теперь же стоило узнать, зачем он вообще явился на Корсику и с кем собирался вести здесь дела.

Однако время уже перевалило за девятый час, и Стефано слишком устал. Вместо того, чтобы двигаться к участку, он завернул в бар и, попросив у официантки двойной скотч, устроился в самом тёмном углу. Стефано сидел в полумраке, потягивая его и рассеянно слушал, как певичка с круглыми бёдрами в длинном красном платье, не скрывавшем её форм, выводит скрипучим голосом пошленькие куплеты про любовь.

— Вот ты где, — широкие плечи заслонили ненадолго обзор, а когда глаза Стефано попривыкли к подступившей темноте, он увидел Габино, опускающегося на стул.

— Привет, — Стефано покрутил в пальцах стакан. Он не очень-то хотел видеть Габино, но ещё меньше хотел оставаться один.

— Слушай, я хотел с тобой поговорить.

— Надеюсь, не о делах?

Габино, казалось, задумался.

— А ты можешь думать не о делах? — поинтересовался он.

— Ну, например, перед тем, как ты появился, я думал, как хорошо было бы засадить этой птичке между ног.

Габино обернулся на певичку и усмехнулся.

— Что-то не очень верится, — произнёс он.

— Почему же вдруг? — Стефано поднял бровь.

— За всё время, что ты работаешь у нас, ни разу не видел тебя с девушкой.

— Думаешь, всё это время мечтал засадить тебе? — поинтересовался Стефано и поднёс стакан к губам.

Габино хохотнул — немножко нервно, как показалось Стефано, но в рамках того, что можно было ожидать, когда твой напарник сообщает тебе, что собирается вставить в тебя член.

— Всё может быть, — уклончиво произнёс Габино, — но то, что эта певичка не в твоём вкусе — факт.

— Так расскажи мне про мой вкус?

Появившаяся рядом со столиком официантка ненадолго прервала разговор. Габино тоже заказал скотч и дождавшись, пока стакан появится на столе, принялся отвечать на вопрос.

— Ну… — предположил он, — я думаю, вкус у тебя странноват. И дело даже не в том, что ты предпочитаешь мужиков.

— Вот как?

— Да. Если бы ты был по мальчикам, типа тех, что шастают по улицам в красных балахонах и поют «Santa vento» в соборах по вечерам — я бы мог это понять. Но ты, кажется, предпочитаешь… — Габино замолк, подбирая слова, — ты предпочитаешь играть с огнём, — наконец серьёзно закончил он.

Стефано не стал отвечать. Лекция о морали и нравственности от Габино абсолютно определённо не была ему нужна. Он снова повернулся к певичке и, поймав на себе её хитрый, как у лисички, взгляд, подмигнул.

— Я предпочитаю скотч, — после долгой паузы, когда перестрелка глазами была закончена, продолжил Стефано, — это лучший любовник на одну ночь.

— Это точно, — согласился Габино и сделал глоток.

Они поговорили ещё — обо всякой ерунде. О том, как тяжело стало пробиваться сквозь пробки по утрам, о том, как много стало в городе машин — и о том, как тихо было в Сартене десять лет назад.

— Я вырос здесь, — сказал Габино, когда официантка ставила перед Стефано очередной стакан, — ты приезжий, Стефано. Ты не понимаешь здесь ни черта. А я вырос в этом городе. Это мой дом.

— А я вырос в Палермо, — ответил Стефано и сам удивился тому, какой злостью были наполнены его слова, — чёртова война смешала мой город с дерьмом. Но это не значит, что я полный идиот.

Он залпом осушил стакан и начал вставать, но Габино поймал его за руку и заставил опуститься назад.

— Не злись, — сказал он, — давай выпьем ещё.

И они выпили ещё, и снова завели какой-то бестолковый разговор, так что домой Стефано вернулся уже в шестом часу утра — Габино подвёз его до угла.

— Дальше сам, — хохотнул он, — а то соседи решат, что ты спишь со мной.

Стефано кивнул, выбрался из машины и, пошатываясь, направился домой.

Лифтёр тихонечко дремал в углу, и Стефано не стал его будить — поднялся по лестнице на свой этаж и, не раздеваясь, пробрался в спальню, где рухнул на кровать и без единой мысли провалился в сон.

Проснулся он ближе к двенадцати — солнышко весело заглядывало в окошко сквозь полупрозрачную пенку штор.

Какое-то время потребовалось ему, чтобы прийти в себя, подняться на ноги и двинуться навстречу новому дню.

— Джессика! — окликнул он девушку, заметив светлые пряди волос, разметавшиеся по диванной подушке. — Доброе утро.

Джессика не отозвалась.

Стефано прошёл в ванную и, сбросив с себя пропотевшую и пропахшую скотчем одежду, забрался в душ. Тугие струи воды ударили по загривку, и Стефано замер, наслаждаясь. В голове по-прежнему стоял гул.