Делай, что должно. Легенды не умирают

Зато сейчас он, наверное, может поспорить пятнистостью с лесным оленем: синяки чувствовались везде, даже там, где их поставить было почти невозможно.

— Белый… — тихо протянул Керс, мягко касаясь его плеча ладонью, но так и не сказал больше ничего.

А огневик замер, прислушиваясь к себе. Не видеть было безумно странно и страшно. Но за прошедшее время обострился слух и кожа стала удивительно чувствительной, поэтому все синяки и шишки, которые он набивал, так раздражали. От Керса исходил привычный жар, но сейчас он казался даже сильнее, чем раньше. Белый стоял, впитывая его, впервые сознательно отгородившись от навязчивого желания увидеть хоть что-то, закрыв глаза.

— Встань передо мной, Керс.

Шелестнул воздух, Белый вслушивался в него, отмечая, как Керс перешагивает, нарочито громко стукнув каблуками по полу. Потом протянул руку, пока не коснулся кончиками пальцев ткани. Провел по ней, отмечая начало шнуровки: Керс все так же носил старомодные сорочки не на пуговицах, где только находил такие? Пальцы слегка запутались в шелковом переплетении шнура, нашарили узел, провели по нему. Распустить удалось с третьей попытки, почти злобно шикнув на удэши, попытавшегося помочь:

— Стой на месте!

Тот послушно замер, только Белый чувствовал, почти слышал, как ускоряется стук его сердца. Наконец скользкий шелковый шнурок поддался, распустился, и он потянул горловину в стороны, представляя, как расходится шнуровка, обнажая острые ключицы. Пальцы снова коснулись кожи, скользнули выше, зацепив тонкий, почти сгладившийся рубец старого шрама на горле, под ними дернулся кадык, когда Керс тяжело сглотнул.

— Белый…

— Молчи.

Узкий гладкий подбородок — иногда он жутко завидовал Керсу: тому не было нужды бриться, а вот у него самого темная щетина уже к вечеру пробивалась. Сухие, как всегда, губы, нижняя закушена, пришлось приложить усилие, чтобы освободить ее из плена мелких острых зубов. Ладонь легла на щеку, касаясь губ подушечкой большого пальца, остальными Белый чувствовал, как бешено бьется жилка на шее удэши, слышал, как резко тот выдыхает и втягивает воздух. Улыбнулся, представив, как раздуваются тонко очерченные крылья острого носа. Удивительно, насколько хорошо он все это запомнил — а ведь, казалось, не слишком и присматривался. Но воображение рисовало Керса куда яснее, чем огненные всполохи его силы.

Смешно. Вся злость именно на него сейчас ушла, исчезла безвозвратно. Уж сколько её было, бесполезной, бессильной — вся почему-то переплавилась в какую-то веселую, яростную нежность из-за этого послушания. Беззащитность удэши казалась почти невероятной, но Белый остро понимал, что Керс сейчас именно беззащитен перед ним. Открыт, распахнут, настроен чутко и тонко, готовый реагировать на что угодно, потому что не знает, даже не подозревает, что случится в следующий момент.

Что-то переломилось. Что-то, что должно, обязано было случиться рано или поздно, сместиться, найти другую точку равновесия. Керс по-прежнему был собой, сильным диким пламенем, молнией, которую никому в руках не удержать. Но только если на то не будет воли самой молнии. Белый понимал это как никогда ясно. И улыбался, держа эту самую молнию в руках, оглаживая лицо, вспоминая малейшие черточки, касаясь гладкой кожи бережно, ласково, зарываясь пальцами в огненные волосы так, как хотелось всегда.

— Я доверяю тебе, — шепнул, почти касаясь губами приоткрытых губ, — а ты мне?

Керс замер… А потом сделал шаг назад. Обидой хлестнуло до стиснутых зубов: что, как, почему?! Неужели настолько не доверяет?! Потом недоумением: что-то происходило. Белый чувствовал, как Керс стягивает силу, чуял накатывающие волны жара, собирающееся впереди в плотный комок пламя.

— Керс?..

Хлестнуло, ожгло, когда этот ком, по ощущениям похожий на огромную шаровую молнию, с характерным электрическим треском лопнул. Запахло, как после грозы.

— Я тебе доверяю, — прозвучал знакомо-незнакомый голос, и к так и не опущенным рукам прижалось горячее тело.

Белый осторожно провел по острым плечам, по рукам, недоуменно вскидывая брови: все было не так! Плечи — у’же и точёнее, тоньше руки, изящнее узкие ладони и длинные пальцы… И хрипловатый, потрескивающий смешок — тот и не тот одновременно. И только наткнувшись вместо мускулистой мужской груди на мягко-упругие округлости, он невольно распахнул глаза, понимая, что именно не так.

— Ты же говорил… Набрать силы… — слова путались, выплескивались почти бессвязно, пока гладил и гладил, не в силах оторваться, узнавая его, такого привычного и абсолютно нового.

— Говорил. О том, чтобы не случилось то, что сейчас не ко времени… я позабочусь… — голос Керса… или Керсы?.. сорвался на низкий чувственный стон.

Это походило на удар молнии, прямо в темечко. Белый застыл, вслушиваясь… А потом плюнул на все. И отсутствие зрения уже не мешало; и осознание, что вообще-то рабочий день, внизу мастерская, а они шумят так, что не услышит только глухой. И под закрытыми, зажмуренными до боли веками снова было белым-бело, но это больше не пугало. Он шагнул назад, потянул удэши на себя — и оба повалились на кровать, не размыкая рук, окунаясь в ласки с головой. Ему было восхитительно все равно, потому что Керс действительно доверял ему. До конца, до самого края, безумно и с полной самоотдачей, позволяя рухнуть в свое пламя — и слиться, как было до размолвки, пылать на двоих.

Думать и рассуждать было не время. Только любить, отдаваться целиком и полностью — обоюдно.

***

В очередной визит Керса, Белого и Фарата в лекарский центр Яр, необычайно собранный и серьезный, попросил их появиться завтра.

— Мне будет нужна ваша помощь. Вернее, ваша подпитка. Эллаэ, Ниилиль, ваша тоже.

— Ты хочешь объединить все Стихии? — слегка хмурясь, уточнил Фарат. — Это опасно…

— Я знаю, — просто сказал Яр. — Но я уверен в себе и в вас. Больше, чем я смогу пропустить через себя, вы не отдадите.

Он закончил восстановление сожженных мышц, нервов и сосудов, и собирался последним рывком закончить лечение побратима. Нарастить кожу, восстановить волосяной покров, запустить на полную мощность работу всех органов и привести в сознание.

Удэши переглянулись. Они впервые сомневались, хотя бы потому, что так никто никогда не делал. Да, лекари разных Стихий могли объединяться, но каждый отвечал за свой участок работы, и никогда еще силы не смешивались в одном человеке.

— Эона, ты точно уверен, что выдержишь? — прямо спросил Фарат. — Мы не сомневаемся в твоем умении, но ты — нэх.

— Я — Хранитель. Да, я выдержу, — он улыбнулся спокойно и уверенно, хотя выглядел истощенным и уставшим. Еще бы — постоянное напряжение четырех месяцев непрерывной работы вымотает кого угодно, но, будь Кречет в сознании, наверняка сказал бы, что это ж Эона, кому, как ни ему?

И удэши сдались, соглашаясь. И знал бы Яр, что чуть ли не впервые древние создания все, как один, маялись целую ночь, как самые обычные люди, терзаясь и не зная, что их ждет завтра.

Но он спал. Спал и набирался сил, прежде чем сделать невозможное.

Утро было прозрачным, вечером над Фаратом прошел ливень, вымыв город до хрустального звона. Яр потянулся, улыбаясь:

— Айэ амэле, Эллаэ.

Воздушник ответил хмурым взглядом.

— Успокойся, скоро твой крылатый глаза откроет.

Эллаэ поперхнулся вдохом, и Яр со смешком полюбовался предивным зрелищем: краснеющим удэши.

Все-таки братья были до изумления похожи: оба переменчивые, сотворившие неведомых зверей — Яр уже слышал о других таких, начинали появляться еще, как когда-то впервые возникли Стражи. Может быть, реакция Стихий на все происходящее? На ненависть людей и пробуждение удэши? Что ж, тогда время покажет, на что способны эти новые, еще никак не названные нэх. Их далекий предок же сумел натворить дел и войти в историю — и вовсе не из-за одних лишь крыльев своего дракко! Может, и он общался с удэши, затерянным где-нибудь в песках? Может быть, его дети тоже несли в своей крови чистую силу Стихий? Яр не знал, а времени наведаться в Архив и покопаться самому или отправить запрос не было. Потом озаботится, когда разберется со всем. А пока нужно было помочь братьям. И он лишь усмехнулся, представив, каким же огненным смерчем будет выглядеть эта пара — если Белый с Кречетом опять единым костром горят.