Делай, что должно

На крыльце во внутреннем дворе тоже тянуло дымом, но уже совершенно привычным для большого скопления людей — папиросным. Почему-то при всей пагубности табака хирурги курят больше, чем представители других медицинских специальностей.

Неведомо откуда появилось несколько бутылок водки, разливали по глотку в кружки — “Не забываем, товарищи, нам еще докладывать!”. Пили за награды, за друзей, за ушедших. За будущую Победу.

— Душевно вас поздравляю, дорогие коллеги. Поздравляю! — Эпштейн увозил с собой несколько коробочек, но сам в этот раз ничего не получил. Как некурящий, он держался с наветренной стороны, на самом краю плотной группы.

— И вам, дорогой коллега, наше почтение, — по-граждански ответил Денисенко, пожимая его маленькую, крепкую ладонь. — Что, на весло все-таки не хватило? — не удержался он, оглядевшись и удостоверившись, что Новиковой рядом нет.

— Какое весло?

— Да от дивчины, что из гипса. Поглядел я на ваше скульптурное гипсовое творчество, выше всяких похвал.

— Опять банально острите, товарищ подполковник, — укоризненно покачал головой Эпштейн, но глаза его смеялись.

— Есть такой грех, товарищ подполковник. Но честно — здесь могу ваши труды только приветствовать. Чего не скажешь о новых опытах. Вот по поводу шока, позвольте мне…

— Нам с вами не позволит регламент, до конца перерыва пять минут. Думаю, про шок мы с вами еще успеем поговорить. В крайнем случае, Алексей Петрович, согласитесь быть нашим секундантом? Разумеется, я имею в виду первую обязанность секунданта — примирить соперников.

— А вот сейчас попробую примирить. Первопричина шока — это, безусловно, падение объема циркулирующей крови. Она же основная опасность. И тут никакие воздействия на механизмы саморегуляции не помогут, если крови нет — ее нет. Вот слом механизмов адаптации — вторая опасность, не менее грозная. К хирургической помощи нас эволюция не готовила. Но может ли простое смещение баланса фосфатов сказать древним механизмам: "Все в порядке, вы в надежных руках"?… Нужны эксперименты. Я могу сейчас придумать и за и против, но это же все будет умозрительно. Пока не проверим в широких масштабах — не поймем.

— Севастополь… Вы же из кадровых? — спросил Огнева военврач, докладывавший накануне о ранениях в живот. Доклад был отличный, чувствовался опыт и обширные знания, но не менее понятно было и Огневу, и Денисенко, что опыт у докладчика — на девять десятых из мирного времени. Да и сам он в конце резюмировал, что, несмотря на все старания, результаты получаются лишь немногим лучше, чем в конце Первой Мировой. Он все еще был в гимнастерке старого образца, с отложным воротником и двумя “шпалами”. Впрочем, в погонах приехало едва человек десять-пятнадцать.

— Военврач второго ранга Левин, начальник медсанбата, — представился он, — Спасибо за доклад, коллега. Я только из него и понял, как много предстоит сделать. У меня отличные врачи и сестры, многих я еще с мирного времени знаю, а вот понимания тонкостей военного времени не хватает. И, признаться, от сортировки я первые три дня как раз в операционной и прятался, оперировал, пока глаза видели. Теперь понимаю, сколько я тогда упустил. И сколько раненых потерял…

Вернулись с конференции аккурат к началу спешной подготовки к наступлению. Командование торопилось, пока не началась распутица, а немцы, предположительно, не зарылись в землю. И за хлопотами отошли на второй план и научная работа, и коллеги с конференции.

Но вышло мартовское наступление коротким и тяжелым. Несколько дней пехота билась о подготовленную немецкую оборону — и не осилила. Дороги стремительно превращались в сплошную грязь, до головной станции, как и под Сталинградом, были сотни километров. Продовольственное снабжение свелось к хлебу и крупе. Санимущество однажды пришлось почти километр выносить на руках, грузовики не прошли. К сандвуколкам ставили по два-три человека, они упирались в колеса и не то шли, не то плыли по колено в липкой черной грязи. Но каким-то чудом, да нет, не чудом — рвущей жилы работой раненых из полков эвакуировали много [Со 2 по 7 марта 302 СД, ближайший прототип нашей, имела потерь — 441 убитый, 1308 раненых. Состояние дорог взято из ЖБД 51-й армии.].

Меньше, чем через неделю, стало ясно: имея едва один боекомплект снарядов, не разведав как следует передний край, с тонущим в грязи снабжением — фронт не прорвать. Армия перешла к обороне, дивизии по возможности чаще сменяли друг друга. Это хоть как-то помогало избежать потерь от простуд в окопах.

Командование никак не утверждало повышений в должности, Денисенко по-прежнему был ВРИД начсандива, Огнев временно командовал медсанбатом. Каждый раз, отправляясь в штаб армии, Денисенко грозился уж теперь-то добиться от кадрового отдела утверждений, но опять и опять все его силы уходили на организацию снабжения. “Как мухи весенние, — бранил он службу тыла, — Еле телепаются. Некому им хвоста накрутить. Снабжение ползет, как вошь по мокрому тулупу”.

Март кончался, небо то сыпало мокрым снегом, то сочилось дождем, под которым еще больше размокали дороги, точнее то, что от них осталось к весне. И опять машины, подводы, люди с трудом гребли через стылое глинистое месиво.

Апрель, однако ж, взялся за дело споро. Уже к седьмому числу дороги из “почти непроходимых” стали “удовлетворительные, в низких местах труднопроходимы”. Но уже никто не пытался двигаться вперед без серьезной подготовки. Враг зарылся в землю по всему фронту, перейдя к позиционной войне. Огрызался артиллерией, да пытался прощупывать оборону разведкой.

Это затишье могло оказаться и обманчивым. Опыт предыдущих боев показывал, что летний немец не в пример наглее зимнего, не зря над позициями снова кружила его воздушная разведка, высматривала, вынюхивала, а вместо бомб порой сыпала листовки с недвусмысленным намеком: "Зима — ваша, лето — наше".

По подсыхающей дороге, вот неожиданность, до МСБ бралась агитбригада. Битый-перебитый, весь чуть не на ходу рассыпающийся "ГАЗ" с настоящим пианино в кузове.

Вечером, прямо на воздухе, дали концерт. Тяжелых раненых не было, а весь персонал и немногочисленные легкораненые собрались все, тесным кругом обступили машину, чей кузов стал сценой.

Бригада была маленькая, вместе с шофером всего четыре человека. Пианист, пожилой худощавый мужчина, совершенно седой. Жизнерадостный, маленького роста скрипач и певица, яркая брюнетка с цыганскими глазами и белоснежной кожей.

Весенние вечера были еще холодны, а она пела в открытом всем ветрам кузове в одном легком платье, и в такт веселой песне про хвастливого барона фон дер Пшика, попавшего на русский штык, танцевала чечетку, каблучками отбивая ритм по доскам кузова.

Мундир без хлястика,

Отбита свастика,

А ну-ка влазьте-ка

На русский штык!

Барон фон дер Пшик,

Ну где твой прежний шик?

Невзыскательная публика смеялась в голос и после каждой песни вызывала на бис. Денисенко даже заволновался: "Заморозят сейчас дивчину! По такой погоде только бронхит наживать!"

Когда артистка сошла наконец со сцены-кузова, он не слушая возражений накинул на нее свою шинель.

Гостей накормили ужином. Певица улыбалась, деликатно пила кипяток, уверяла, что вообще не простужается, и даже зимой так выступала, привыкла уже. Она не обжигаясь держала кружку, на пальцах у нее поблескивали кольца. И было отчаянно непривычно их видеть, что-то забытое, бесконечно гражданское, из той, прежней жизни жило в этих руках.