Добрый мир

— А вот я вам рассказу...— однажды не вытерпел он.— Был у нас в

зеленхозе музцина один. На тракторе работал. Горюнов его фамилия. Дак он

на этого Рейгана так похоз это прямо видеть надо! Космар какой-то, цветное

слово. Я его все увидеть хоцю да сказать про это...

Косарев долгим взглядом поглядел на Генку и вздохнул.

— Ну и сто? — хмуро спросил Косарев.

— Да ницего...— Генка сильно покраснел.— Я вот думал...

представляете себе, если их подменить, а!

Косарев снова вздохнул. И неожиданно зло сказал:

— Ты, Мефодьич, хоть «Колобок» дочитал, а?

— Мое отцество — Николаевиць,— совсем потерялся Генка.

Ирина Андреевна, наладчица из косарев-ской группы, подперев щеку

рукой, будто в раздумье спросила:

— И как, Косарев, с тобой жена живет? Я б

такого уже раз пять убила, честное слово.

Косарев осклабился:

— Ты лучше своего разочек убей. Деньги

целее будут, пропивать будет некому.

И ушел к своим приборам.

Обоим им было далеко за сорок, и они могли поговорить друг с другом

в такой манере. Генка не мог.

Он замолчал надолго. И общался в основном с Калачовым да с

женщинами. С «девочками», как они себя называли. В лаборатории их было

четверо: две молодых, не старше Генки, и две — за сорок. С ними он

чувствовал себя не так настороженно. Они если и подтрунивали над ним, то

беззлобно. Они угощали его конфетами, интересовались здоровьем Агнии

Семеновны, просили заполнить за них журналы. С ними было даже проще и

легче, чем с теми девчонками из оранжереи, о которых он иногда вспоминал.

Особенно хорошо к нему относилась Марина Анатольевна, полная

медлительная лаборантка из «косаревских». Ей было всего двадцать три года,

но она, кажется, была единственным человеком в лаборатории, кого

старательно обходил злой язык Косарева. В кулуарах — а они в лаборатории

были солидными — утверждали, что «старый хрыч к Мари неравнодушен».

Но Генка этому не верил. На его взгляд, старый хрыч был для Марины

слишком стар. И все же слух этот был для него неприятен. После Ильи

Тимофеевича Марина нравилась ему здесь больше всех.

В своей жизни Генка влюблялся дважды. В десятом классе и два года

назад. Вспоминать об этом он не любил. О десятом классе — потому что это

было давно и глупо: та, по которой он вздыхал, не имела ни малейшего

понятия о его страданиях, он ей так и не открылся. А о том, что случилось два

года назад, вспоминать было просто мучительно. Той женщине было тридцать

четыре года, они вместе работали в зеленхозе. Она сама познакомилась с ним.

Он приходил к ней домой по субботам, когда ее дочь была в школе. Приходил

целых два месяца. И потом сделал ей предложение. Из всех тогдашних

объяснений ему больше всего запомнилось обидное прозвище —

Цыпленок.

Летом на лабораторию накатил ужасающей силы шахматный бум. Где-

то в далеком итальянском городке готовился суперматч двух самых сильных

гроссмейстеров мира: русского — с бывшим русским. Все помнили, как это

было захватывающе три года назад, и теперь, в предвкушении нового

спектакля, будто повредились на этой теме. Разрывали на части и жадно

обсасывали любую самую маленькую шахматную информацию. Строили

массу прогнозов. И играли. Играли много и яростно. Совратили даже Илью

Тимофеевича, который обычно ревниво относился к рабочему времени. Обед

растягивался на полтора часа и больше. Прихватывали даже святое время

после семнадцати ноль-ноль.

Генку впервые пригласил за шахматную доску Калачов. Было это так:

Калачов выиграл пять партий подряд — у всех «однодосчан», как он

скаламбурил,— и, слегка куражась, потребовал Генку.

— Ну-ка, Николаич, приобщайся! Здесь настоящих мужчин, похоже,

не осталось больше.

— Я с часами не умею,— попробовал отказаться Генка.

— Ерунда! Научишься! Мы с тобой по десять минут поставим, этакий

неторопливый блиц изобразим. Давай, садись.

Генка умел играть в шахматы со школьных лет. Даже ходил когда-то в

шахматный кружок. Но играть с лабораторскими профессионалами, да еще с

часами,— это было просто страшно.

— А вы, Геннадий, вздуйте этого бахвала! — обратился вдруг к нему

Илья Тимофеевич.— Садитесь, не бойтесь! А мы тут

кой-чем поможем...— он лукаво подмигнул

Генке.

В этой ситуации Генка отказаться уже не мог. Он вообще не умел

отказываться.

— Давай, давай, Николаич. Проверим тебя

на дееспособность! — беззлобно шутил Калачов. Он установил на часах

время и стал расставлять себе черные фигуры. Генке оставил

белые.

Неизвестно, что думал Калачов о своем противнике как об игроке, но,

наверное, думал неправильно. Иначе не стал бы затевать черными «детского

мата». В этой нехитрой матовой атаке ферзь выводится на поле боя почти

сразу. Но Генка помнил, что ранний вывод противником ферзя часто наказуем.

Он даже помнил, чем это наказание достигается. И начал играть, как учили.

Только с часами было плохо: он или забывал нажать кнопку,— тогда Илья

Тимофеевич делал это за него,— или умудрялся так неаккуратно ее нажать,

что едва не ронял часы.

То, что подсказок Генке не требуется, стало выясняться довольно

быстро. Неожиданно и будто на ровном месте Калачов проиграл коня. Просто

и методично Генка наращивал свое преимущество, и через десяток ходов

стало видно, что Калачов безнадежно проигрывает. Времени Генке хватило:

он затратил всего восемь минут.

Калачов приставил ко лбу ладонь, на манер Ильи Муромца с известной

картины, и удивленно протянул:

— Да ты где лежало, сокровище?