Дочь поэта

– Привет. – Перегнувшись через пассажирское сиденье, он распахнул дверь машины. Не бог весть какая любезность, но лучше, чем ничего. – Что за срочность?

– Привет. – Я протянула ему листок бумаги с адресами. – Это места, куда Валя ездила одна. Или… – задумалась я на секунду, – Валю возила Алекс.

– Потому что… – Он поднял бровь, ожидая более развернутых объяснений.

Я сложила руки на коленях – пожалуй, мне пора потратиться на маникюр. Лето на дачном участке явно не пошло им на пользу. Вздохнула, пожала плечами.

– Потому что Валя не водит сама. С того момента, очевидно, как попала в аварию. А моей помощи она не просила.

– Я все равно не понимаю, зачем нам…

– Да черт возьми! – взорвалась я. – Я тоже ничего не понимаю! Но не могу никого напрямую спросить, чтобы не спугнуть. Поэтому мы попробуем поехать по этим адресам, чтобы понять. Может быть, кого-нибудь встретим. Может, что-то увидим…

– Ясно. – Он включил зажигание. – Поехали. Ты только не нервничай. И впредь с такой аргументацией будешь кататься по своим ленинским местам сама. Я тебе за это деньги плачу, помнишь?

Пожалуй, я поторопилась поздравить себя с изменением климата наших отношений. Я посмотрела на него исподлобья. Он же как ни в чем не бывало включил радио, настроил его на джаз и втопил педаль в пол.

Через два часа мы сидели напротив друг друга в замызганном кафе при автозаправке.

– Прости. – Я даже не пыталась заставить себя пить кислый кофе из пластмассового стаканчика.

– Давай-ка подытожим. Мы увидели, – он начал загибать пальцы, – ворота на берег залива на повороте к Зеленогорску, раз. Участок трассы через лес, два. Съезд со старой узкоколейки, три. И, наконец, бетонную автобусную остановку. Ничего не пропустил?

– Ничего, – я вздохнула. – Только у нас остался еще один адрес. Проверим?

Он посмотрел на меня крайне выразительно, но вместо ругательства только с хрустом раздавил в кулаке стаканчик из-под кофе.

– Ладно. Это почти по дороге. Поехали.

Я виновато на него взглянула. Святой человек.

Мы выехали в зачинающихся сумерках: путь предстоял через несколько деревень с гофрированными крышами, заборами – то свежими, то покосившимися, мимо мелких супермаркетов, мимо лесополосы с пожелтевшими березами, за которыми тускло блеснула вода. Санаторий «Лесной», – гласил указатель. Костя притормозил. Повернулся ко мне.

– Выходить будешь?

Я мрачно кивнула. Делать тут нечего, это ясно.

Из машины меня вытолкнули упрямство и невысказанный упрек со стороны водителя. Я медленно прошла по обочине в сторону санатория. Цивильная асфальтированная дорога вела вглубь леса. Судя по недавно промелькнувшему озеру, санаторий, кроме леса, располагал еще и пляжем. Чуть в глубине от шоссе стоял валун со стилизованной в билибинской манере надписью: «Лесной». Я в раздражении пнула камень: идиотка! На что я потратила целый день!

Сверху согласно скрипели ели: вся бровка лесного пути была усыпана рыжей хвоей. Пора было возвращаться обратно, под осуждающие очи Кости Олеговича. Я наклонилась, чтобы поднять шишку: в детстве их смолистый запах был для меня лучше всяких духов. И, уже прижав влажную шишку к носу, обернулась: мне показалось, я увидела что-то между стволами. Я снова нагнулась, чтобы поймать тот всполох чужого для темного ельника цвета. Так и есть! Сделала несколько шагов вглубь леса, кроссовкой счистила налипшие иголки… венок из искусственных цветов, такие кладут на надгробия: дешево и долговечно. Я брезгливо дотронулась до аляповатого пластика. Как это вообще здесь оказалось? Оглядевшись, подняла голову вверх: на высоте двух метров вокруг массивного елового ствола была накручена проволока. Вот оно что. Кенотаф. Пустая могила. Способ покойнику отметиться не только на кладбище, но и на месте гибели. Кто-то умер, не вписавшись в поворот к санаторию «Лесной». А родня, скорбя, как умеет, украсила ствол разухабистым венком. Прикрутила кое-как и забыла. Тот и слетел вниз. И что это нам дает? В ельнике сумерки сгущались быстрее, в темноте ярко-малиновые цветы казались зловещими, как крик ночной птицы. Поежившись, я быстро пошла обратно на шоссе, с облегчением упала на сиденье рядом с Костиком.

– Ты не мог бы достать мне сводки ДТП за последний год? По Ленобласти?

– Мог бы. – Он бросил на меня косой взгляд. – В ответ не поделишься своей свежеобретенной мудростью?

– Да, может быть, это все бред. Не хочу пока забивать тебе голову.

– Мне нравится ход твоих мыслей, крошка. Но я бы предпочел, чтобы тебя осенило сегодня утром. Перед тем, как мы провели столь интереснейший день в совместной поездке.

Он тронул машину с места.

– Твоя мама не говорила тебе, что ты зануда? – вздохнула я.

– Моя мама любит меня любым. – Он нехорошо улыбнулся. – Не то что папа.

– Мой папа любил меня любой, – ответила я без улыбки. – Не то что мама.

И дальше мы ехали молча.

* * *

Через пару дней он и правда выслал мне сводки за год. Забавно, я была уверена, что найду там те же точки, что и в навигаторе. Ворота, ведущие к заливу. Лесная дорога. Съезд со старой узкоколейки. Бетонная автобусная остановка. Валун на повороте к санаторию. Раздавленные трупы. Жертвы ДТП. Но в сводках не оказалось ни одного из этих адресов. Даже того, последнего, осененного безвкусным венком. Это был тупик. А я оказалась – тупицей.

Глава 18 Литсекретарь. Лето

«Пойдемте в сад, я покажу вас розам», – говорил Шеридан. И повторял за ним Двинский. Подразумевалось, что это розы должны были любоваться мною, а не я – розами. Но я – любовалась.

– Это сорт «Рамблер», – рассказывал мне Двинский, поглаживая подушечками пальцев пунцовые лепестки. – Сколько я с ними намучился! Тут у нас ни солнца подходящего, ни почв.

– Сами светили, солнце русской поэзии? – Я жила на дачке две недели и могла уже позволить себе подтрунивать над хозяином дома.

– Ха, не только светил, но еще и удобрял! – И он заухал довольным смехом.

Сад был его детищем, с ранней весны, жаловалась мне Анна, все поверхности на даче были заставлены рассадой.

Сначала, и главное – не поэзия, но бледно-лиловые хосты, садовые ромашки, ультрамариновые васильки и дельфиниумы, желтые ирисы, белые мальвы. Плюс распустившиеся кусты жасмина и сирени. Все это многоцветное роскошество мы опрыскивали, подкармливали, прореживали. Двинский и сам выглядел вполне живописно с секатором в руках, в садовых перчатках и старой соломенной шляпе. Солнце наседало с почти южным напором. Зной, впрочем, пока сдувался прохладным ветром с залива. Непонятно, как от мочевины и азотных удобрений мы перешли на мою невеселую жизнь, но я рассказала и про мать – давно-в-Америке, и про отца – недавно в могиле.

– У тебя возникли близкие отношения со смертью, – вздыхал он. – Это, конечно, рановато. У моих девочек, вон, тоже случилась такая трагедия. В еще более юном возрасте: потеря матери. Рано вставать на краю, слышать, как говаривал Набоков – «раковинный гул вечного небытия». А с другой стороны – так острее чувствуешь жизнь, нет?

Я помотала головой. Ничего я не чувствовала, кроме отсутствия смысла.

– Отсутствие смысла не делает жизнь менее прекрасной, – отвечал он мне. – Помнишь, как у твоего Пушкина: привычка, замена счастию. Замена ведь может осуществляться с двух сторон.