Домби и сын

— Ей Богу, правда, миссъ Домби; я… я вотъ только и хотлъ съ вами проститься, ничего больше. Вы угадали.

— Ну, такъ прощайте, м-ръ Тутсъ!

— Прощайте, миссъДомби! Надюсь, вы больше не станете объ этомъ думать. Покорно васъ благодарю. Это ничего… то есть, совершенно и ршительно ничего. Прощайте!

Бдный Тутсъ съ отчаяніемъ въ душ отправляется въ свою гостиницу, бросается на постель, мечется во вс стороны, и долго лежитъ, и горько тоскуетъ, какъ человкъ, сраженный непредвиднными ударами рока. Но приходитъ м-ръ Фидеръ, Тутсъ вскакиваетъ съ постели и готовится устроить великолпный обдъ.

Благодтельное вліяніе гостепріимства, этой патріархальной добродтели, неразлучио соединенной съ вліяніями Бахуса, открываетъ сердце м-ра Тутса и развязывалъ его языкъ для дружескаго разговора. Онъ не разсказываетъ м-ру Фидеру о происшествіи на углу Брайтонской площади; но когда магистръ искусствъ спрашиваетъ: "ну, что?" — м-ръ Тутсъ отвчаетъ, что "оно ничего, совершенно и ршительно ничего", и этотъ отвтъ ставитъ втупикъ м-ра Фидера. Потомъ м-ръ Тутсъ прибавляетъ, что ему неизвстно, съ чего взялъ этотъ Блимберъ длать обидные намеки насчетъ его прогулки съ миссъ Домби; если это наглая дерзость, онъ раздлается съ нимъ по-свойски, будь онъ докторомъ милліонъ разъ. "Впрочемъ, — заключаетъ м-ръ Тутсъ, — это, разумется, сдлано по глупости, ни больше, ни меньше, и въ такомъ случа не изъ-за чего бсноваться". М-ръ Фидеръ совершенно согласенъ съ этимъ мнніемъ.

Впрочемъ, Фидеръ, какъ искренній другъ, удостаивается боле откровенныхъ объясненій съ тмъ только, чтобы все оставалось между ними въ глубокой тайн. Посл двухъ-трехъ бокаловъ предлагается тостъ за здоровье миссъ Домби:

— Фидеръ! — воскликнулъ м-ръ Тутсь, — теб никогда не понять благоговйныхъ чувствъ, съ какими я предлагаю этотъ тостъ!

— О, да, любезный Тутсъ, — отвчалъ м-ръ Фидеръ, — я очень хорошо понимаю тебя. Эти чувства всегда обращаются къ твоей чести!

И м-ръ Фидеръ крпко жметъ руку своего друга.

— Вотъ что, любезный Тутсъ, если теб понадобится братъ, радушный, кровный братъ, готовый за тебя въ огонь и въ воду, ты знаешь, гд найти такого брата. Два, три слова черезъ какого-нибудь пріятеля, и я весь къ твоимъ услугамъ. На этотъ разъ, любезный другъ, вотъ теб мой искренній совтъ: выучись играть на гитар, непремнно выучись. Женщины любятъ музыку и благосклонно смотрятъ на всякаго виртуоза. Это ужъ я знаю по собственному опыту.

Затмъ м-ръ Фидеръ, магистръ всхъ искусствъ, открываетъ тайну, что онъ иметъ виды на Корнелію Блимберъ. И почему же не имть? Бды нтъ никакой, что Корнелія носитъ очки: это даже къ ней очень идетъ. Ужъ докторъ довольно пожилъ на своемъ вку, хлопоталь, возился, и ему пора бы теперь сдать свое заведеніе въ надежныя руки; a кого, спрашивается, найдетъ онъ надежне Фидера и своей возлюбленной дочери?

— Мое мнніе то, — продолжалъ м-ръ Фидеръ, — какъ скоро умный человкъ набилъ карманъ, на немь лежитъ непремнная обязанность передать свои дла. Ужъ лучше меня, признаться сказать, Блимберу не отыскать достойнаго преемника въ цломъ свт. Ну, a если Корнелію взять въ руки, она будетъ чудесной женой. Это ясно, какъ день.

Въ отвтъ на это, м-ръ Тутсъ импровизируетъ великолпный панегирикъ Флоренс Домби и таинственно намекаетъ, что онъ готовъ съ отчаянія разбить себ черепъ. М-ръ Фидеръ говоритъ, что это было бы черезчуръ безразсудно, и, утшая закадычнаго друга, рисуетъ портретъ Корнеліи съ ея очками и другими учеными ирииадлежностями.

Такъ проводятъ вечеръ закадычные друзья. Когда наступила ночь, м-ръ Тутсъ провожаетъ домой м-ра Фидера и разстается съ нимъ y воротъ докторскаго дома. Но лишь только Тутсъ исчезъ, Фидеръ опять спускается внизъ и бродить одинъ по морскому берегу, обдумывая планы будущей жизни. И слышится ему въ говор морскихъ волнъ, что д-ръ Блимберъ съ отверстыми объятіями, вручаетъ ему ученую Корнелію, и уже видитъ Фидеръ, какъ докторъ передльшаетъ свой домъ и окрашиваетъ его въ яркую краску. Вс эти мечты до безконечности разнживають классическое сердце Фидера, магистра всхъ искусствъ.

М-ръ Тутсъ равномрно бродитъ взадъ и впередъ, любуется на футляръ, въ которомъ хранится его драгоцнный брилліантъ, и въ плачевномъ состояніи духа взираетъ на окно, гд мерцаетъ огонекъ, и гд, думаетъ м-ръ Тутсъ, сидитъ Флоренса за ночной работой. Но ошибается Тутсъ. Флоренса давнымъ-давно покоится сладкимъ сномъ въ своей спальн, и въ душ ея стройно возникаютъ одна за другой минувшія сцены, отрадныя и вмст грустныя для любящаго сердца. Комната, гд мерцаетъ огонекъ, принадлежитъ м-съ Скьютонъ, выступившей теперь на ту же сцену, гд нкогда страждущій мальчикъ закончилъ послдній актъ возникающей жизни. Ta же сцена разыгрывается и теперь, но какъ она противоположна прежней! Старуха не спитъ, старуха стонетъ и ворчитъ. Грязная и омертвлая, она дико мечется на своемъ болзненномъ одр, и подл нея, въ ужас отъ совершеннйшаго равнодушія при взгляд на предсмертныя муки, сидитъ Эдиь. Что же говорятъ имъ морскія волны во мрак ночной тишины?

— Каменная рука… огромная, страшная рука… Эдиь, за что же она хочетъ поразить меня? Разв ты не видишь, Эдиь.

— Ничего нтъ, матушка. Это лишь мечты вашего воображенія.

— Мечты, все мечты! Да посмотри сюда, будто ужъ ты ничего не видишь?

— Право, ничего нтъ, матушка. Разв я сидла бы такъ спокойно, если бы тутъ было что-нибудь.

М-съ Скьютонъ вздрагиваетъ и дико смотритъ на дочь.

— A зачмъ ты такъ спокойна? Теб ничего, все ничего. Вотъ она… воть опять эта страшная лапа, нтъ, это не мечта! Мн тошно на тебя смотрть, Эдиь!

— Очень жаль, матушка.

— Жаль! Теб всегда чего-нибудь жаль… да только не меня!

И съ этими словами она испускаетъ пронзительный вопль. Перебрасывая голову съ боку на бокъ, брюзгливая старуха еще разъ напоминаетъ о своихъ материнскихъ правахъ и распространяется о дочерней неблагодарности. Ей приходитъ на мысль другая несчастная мать, которую он встртили, и при этомъ она длаетъ общее заключеніе, что вс превосходныя матери терпятъ невзгоды отъ дтей. Продолжая безсвязную болтовню, она вдругъ останавливается, смотритъ на свою дочь, жалуется, что сходитъ съ ума, и скрываетъ подъ подушку свое лицо.

Эдиь изъ состраданія нагибается къ ней и говоритъ. Больная старуха перевертывается и съ дикимь ужасомъ схватываетъ за иіею свою дочь.

— Эдиь! мы скоро подемъ домой, не правда ли? Уврена ли ты, что я ворочусь домой?

— Да, матушка, да.

— A зачмъ онъ сказалъ, какъ бишь его? я всегда забываю имена… зачмъ выговаривалъ майоръ это гадкое слово? вдь онъ выговорилъ его, Эдиь? да или нтъ?… со мной не будетъ этого, не будетъ, не будетъ!

Опять и опять больная старуха заглядываетъ въ уголъ и видитъ каменную руку, протянутую, говоритъ она, изъ какого-то гроба, и готовую ее поразить. Наконецъ, опускается рука, и старуха, скорченная и сгорбленная, недвижно лежитъ на постели, и половина ея гршной плоти — смердящій трупъ,

Но этотъ трупъ расписанъ, разрумяненъ, расфранченъ и выставленъ на поруганіе солнцу, вызжаетъ по временамъ изъ воротъ отеля и, катаясь, таращитъ впалые глаза на проходящую толпу въ надежд еще разъ завидть добрйшее созданье, превосходнйшую мать, которая терпитъ горе отъ непокорной дочери. Да, м-съ Скьютонъ все еще продолжаетъ кататься по берегу моря, но втеръ не дуетъ освжающей прохладой на омертвлое лицо, и въ говор океана не слышится ей отрадное слово. Она лежитъ и прислушивается по цлымъ часамъ къ плеску волны; но дикъ и мраченъ этотъ голосъ, и падаетъ онъ тяжелой тоской на ея слухъ, и тусклые взоры, устремленные вдаль не видятъ ничего, кром страшной картины опустошенія между небомъ и землею.