Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Скажите пожалуйста, спросилъ рыцарь, похожъ ли я сколько-нибудь на того Донъ-Кихота, о которомъ вы говорите?

— Нисколько.

— А былъ ли у того Донъ-Кихота, продолжалъ онъ, оруженосецъ Санчо Пансо.

— Какъ же;— онъ прославился еще какъ шутникъ и острякъ; я, впрочемъ, не слышалъ отъ него ничего остроумнаго.

— Еще бы услышали, воскликнулъ Санчо; не всякій способенъ шутить остро и умно; и этотъ Санчо, о которомъ ваша милость изволите говорить, должно быть величайшій негодяй, глупецъ и плутъ за разомъ. Настоящій Саачо — это я, и у меня къ вашимъ услугамъ столько его шутокъ какъ дождевыхъ капель въ облак, если не врите, испытайте меня — отправьтесь со иной хоть на одинъ годъ, и вы увидите, какъ мило я говорю на каждомъ шагу, какъ заставлю я хохотать другихъ до упаду, самъ не зная иногда чмъ. Настоящій же знаменитый, мужественный, влюбленный, великодушный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, избравшій своей дамой несравненную Дульцинею Тобозскую, вотъ онъ самъ. Вс другіе Санчо и Донъ-Кихоты — обманъ и воздушный сонъ.

— Врю, врю, воскликнулъ донъ Альваро; потому что въ четырехъ словахъ вы сказали столько хорошаго, сколько не наговоритъ другой Санчо въ продолженіи всей своей жизни. Онъ былъ большій обжора, чмъ острякъ, большій глупецъ, чмъ шутникъ; и я убжденъ, что волшебники, преслдующіе хорошаго Донъ-Кихота, ршались преслдовать меня въ Донъ-Кихот дурномъ. Но я право не знаю, что думать наконецъ; одного Донъ-Кихота я оставилъ въ дон сумасшедшихъ, въ Толедо, а теперь встрчаюсь съ другимъ, нисколько не похожимъ на перваго.

— Не знаю, отвтилъ рыцарь могу ли я назвать себя хорошимъ, но что и не могу называть себя дурнымъ Донъ-Кихотомъ, это доказываетъ то, что я никогда въ жизни не былъ въ Сарагосс. Напротивъ того, услышавъ, что этотъ новоявленный Донъ-Кихотъ присутствовалъ на Сарагосскихъ турнирахъ я не отправятся въ Сарагоссу, чтобы обнаружить передъ цлымъ свтомъ самозванство его, а похалъ прямо въ Барселону, несравненную по красот и положенію, въ Барселону — убжище иностранцевъ, отечество храбрыхъ, пріютъ неимущихъ, мстительницу обидъ и славную любезностью жителей прекрасную обитель дружбы. Хотя она и не могла оставить во мн особенно пріятныхъ воспоминаній, а напротивъ рой гложущихъ меня сожалній, но я выношу ихъ безропотно за то только, что я насладился ея видомъ. Синьоръ донъ Альваро Тарфе, это я — знаменитый, прославленный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, а тотъ другой Донъ-Кихотъ хотлъ похитить мое имя и прославить себя моими мыслями. Прошу же васъ, какъ дворянина, объявите предъ алькадомъ этой деревни, что до сихъ поръ вы никогда не видли меня, что я не тотъ Донъ-Кихотъ, который напечатанъ въ этой новой исторіи и что оруженосецъ мой — Санчо Пансо, не тотъ Санчо, котораго вы знали.

— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ донъ Альваро; но все таки я не могу придти въ себя отъ удивленія, увидвъ двухъ Донъ-Кихотовъ и двухъ Санчо Пансо, столько же сходныхъ именами, сколько различныхъ во всемъ остальномъ. И теперь я скажу и повторю, что я не видлъ того, что видлъ, и что со много не случилось того, что случилось.

— Должно быть, ваша милость, вы очарованы, какъ госпожа Дульцинея Тобозская, и дай Богъ, чтобы для вашего разочарованія пришлось мн дать себ другихъ три тысячи триста и столько то плетей, ровно столько же, сколько пришлось дать, чтобы разочаровать Дульцинею; для васъ я готовъ даромъ это сдлать.

— Не понимаю, что хотите вы сказать этими плетьми, отвтилъ донъ Альваро.

— Долго было бы разсказывать это теперь, замтилъ Санчо, но я вамъ разскажу это если мы отправимся вмст.

Наступило между тмъ время обдать, и Донъ-Кихотъ слъ за столъ вмст съ донъ-Альваро, во время обда въ корчму вошелъ мстный алькадъ вмст съ актуаріусомъ, и Донъ-Кихотъ представилъ алькаду прошеніе по форм, прося его засвидтельствовать, что находящійся здсь дворянинъ донъ-Альваро Тарфе не знаетъ вовсе находящагося здсь же Донъ-Кихота Ламанчскаго, и что это вовсе не тотъ Донъ-Кихотъ, который описанъ во второй части его, изданной какимъ-то тордезиласскимъ уроженцемъ, Авеланедой. Алькадъ формально засвидтельствовалъ это къ великому удовольствію Донъ-Кихота и Санчо, точно это свидтельство что-нибудь значило для нихъ, точно дла и слова ихъ не показывали всей разницы одного Донъ-Кихота и Санчо отъ другаго Санчо и Донъ-Кихота.

Донъ-Кихотъ и донъ Альваро обмнялись тысячью любезностей и предложеній услугъ, при чемъ знаменитый Ламанчецъ выказалъ столько такта и ума, что окончательно разубдилъ донъ Альваро Тарфе, начинавшаго думать, не очарованъ ли онъ въ самомъ дл, встртившись вдругъ съ двумя Донъ-Кихотами, не имвшими между собою ничего общаго. Вечеромъ оба они отправились въ путь и въ разстояніи полумили увидли дв расходившіяся дороги: одна вела въ деревню Донъ-Кихота, другая на родину донъ-Альваро. Во время этого короткаго перезда, рыцарь разсказалъ донъ-Альваро исторію своего пораженія, а также исторію очарованія Дульцинеи и средство, указанное Мерлиномъ для разочарованія ея. Все это повергло донъ-Альваро въ новое удивленіе, и онъ, дружески распростившись съ Донъ-Кихотомъ и Санчо, отправился въ одну сторону, а рыцарь и оруженосецъ отправились въ другую. Рыцарь провелъ эту ночь подъ группою нсколькихъ деревьевъ, чтобы дать возможность Санчо продолжать свое бичеваніе. И оруженосецъ избилъ себя и на этотъ разъ совершенно также, какъ прошлой ночью, хлестая больше по кор буковыхъ деревьевъ, чмъ по своей спин, которую онъ такъ тщательно берегъ, что вс удары плетьми не могли бы согнать съ нее даже мухи, еслибъ она услась тамъ. Обманутый Донъ-Кихотъ врно сосчиталъ вс удары, и нашелъ, что Санчо далъ себ въ оба раза три тысячи двадцать девять ударовъ. Солнце должно быть вошло на этотъ разъ очень рано, чтобы взглянуть на бичующую себя жертву, но при первыхъ лучахъ его господинъ и слуга пустились въ путъ, радуясь тому, что имъ удалось разсять заблужденіе донъ-Альваро, и получить отъ него извстное намъ, какъ нельзя боле форменное, свидтельство въ этомъ.

Этотъ день и эту ночь они провели въ дорог, и съ ними не случилось ничего особеннаго, если не считать того, что Санчо докончилъ ночью свое бичеваніе; и это преисполнило Донъ-Кихота такой безумной радостью, что онъ ожидалъ только дня, чтобы увидть, не встртитъ ли онъ гд-нибудь на дорог разочарованной дамы своей Дульцинеи. Полный непоколебимой вры въ слова Мерлина, онъ думалъ встртить въ каждой попадавшейся ему за дорог женщин, Дульцинею Тобозскую. Въ этой пріятной надежд оруженосецъ и рыцарь вошли на вершину одного холма, съ котораго они увидли свою деревню. При вид ея, Санчо упалъ на колни и воскликнулъ: «Желанная родина! открой глаза и взгляни за возвращающагося подъ кровъ твой сына твоего Санчо Пансо, вернувшагося если не разбогатвшимъ, то по крайней мр избитымъ. Открой твои объятія и прими приходящаго къ теб сына твоего Донъ-Кихота, побжденнаго другимъ, но побдившимъ самого себя, а это, говорятъ, величайшая побда, какую можетъ одержать человкъ. Но я возвращаюсь съ деньгами, и если избили меня, за то научили и крпко сидть на моемъ мст«.

— Полно вздоръ молоть, сказалъ Донъ-Кихотъ, замолчи и приготовился войти твердымъ шагомъ въ нашу деревню. Тамъ мы дадимъ волю воображенію, устраивая нашъ пасторальный бытъ. Съ послднимъ словомъ они сошли съ холма и направились къ своей деревн.

Глава LVXXIII

Сидъ-Гамедъ говоритъ, что входя въ деревню, Донъ-Кихотъ замтилъ возл того мста, гд молотили хлбъ, двухъ спорившихъ мальчугановъ.

— Хоть ты тутъ что длай, Периквилло, говорилъ одинъ другому, не видать теб ее никогда, никогда.

Услышавъ это, Донъ-Кихотъ сказалъ Санчо: «другъ мой, Санчо, слышишь ли, что говоритъ этотъ мальчикъ: не видать теб ее никогда, никогда».

— А намъ что за дло до этого? сказалъ Санчо.

— Примняя эти слова въ моему положенію, отвчалъ Донъ-Кихотъ, выходитъ, что не видать уже мн Дулыцшеи.

Санчо собирался что-то отвтить, но ему помшалъ заяцъ, убгавшій чрезъ поле отъ преслдовавшей его стаи гончихъ. Испуганное животное прибжало укрыться между ногъ осла. Санчо взялъ зайца за руки и подалъ его Донъ-Кихоту, не перестававшему повторять: «malum signum, malum signum. Заяцъ бжитъ, гончіе преслдуютъ его, дло ясно, не видать ужъ мн Дульцинеи».

— Странный вы, право, человкъ, отвчалъ Санчо, ну предположите, что заяцъ этотъ Дульцинея Тобозская, а гончіе — злые волшебники, превратившіе ее въ крестьянку; она бжитъ, я ее ловлю, передаю вашей милости; вы держите, ласкаете ее въ вашихъ рукахъ, что-жъ тутъ худаго, что за дурной это гнвъ?

Въ эту минуту спорившіе мальчуганы подошли къ рыцарю и оруженосцу, и Санчо спросилъ ихъ, изъ-за чего они спорятъ? сказалось, что мальчуганъ, сказавшій — ты не увидишь ее никогда, взялъ у другаго клтку, и не хотлъ отдавать ее. Санчо досталъ изъ кармана мелкую монету, подалъ ее мальчику за клтку, и передавая клтку Донъ-Кихоту, сказалъ ему: «ну вотъ вамъ и вс ваши дурные знаки уничтожены, и какъ я ни глупъ, а все же скажу, что теперь намъ столько же дло до нихъ, какъ до прошлогоднихъ тучь. Слыхалъ я, кажись, отъ священника нашей деревни, что истинный христіанинъ не долженъ обращать вниманія на такія глупости, да и ваша милость, кажется, говорили мн это недавно, и увряли, что только глупцы врятъ въ хорошіе и дурные знаки. Забудемъ же объ этомъ и пойдемъ въ деревню».

Донъ-Кихотъ отдалъ подошедшимъ въ нему охотникамъ зайца и отправился дальше. Входя въ свою деревню онъ увидлъ священника и бакалавра Карраско, читавшихъ молитвы на маленькой лужайк. Замтивъ тутъ кстати, что Санчо поерылъ своего осла какъ попоной, поверхъ взваленнаго за него оружія, той самой, камлотовой туникой разрисованной пламенемъ, въ которой онъ ожидалъ, въ герцогскомъ замк, въ памятную для него ночь, воскресенія Альтизидоры, надлъ ослу на голову остроконечную шапку и словомъ нарядилъ его такъ, какъ никогда еще не былъ кажется наряженъ ни одинъ оселъ. Священникъ и бакалавръ въ ту же минуту узнали нашихъ искателей приключеній и кинулись въ нимъ съ распростертыми объятіями. Донъ-Кихотъ сошелъ съ коня и горячо обнялъ друзей своихъ, а между тмъ деревенскіе ребятишки — эти рысьи глазки, отъ которыхъ ничто не скроется — издали замтили уже остроконечную шапку осла и съ криками: «гола, гола, ге! глядите-ка на осла Санчо Пансо, разряженнаго лучше Минго ревульго и на коня Донъ-Кихота, успвшаго еще похудть», — выбжали на встрчу нашимъ искателямъ приключеній. Окруженные толпою мальчугановъ, сопровождаемые священникомъ и Карраско, вошли оруженосецъ и рыцарь въ свою деревню и направились къ дому Донъ-Кихота, гд ихъ ожидали ужъ на порог племянница и экономка, предувдомленныя о прибытіи господина ихъ; объ этомъ узнала и жена Санчо — Тереза Пансо, и таща за руку дочь свою, Саншэту, растрепанная, почти неодтая она выбжала на встрчу мужу. Но, увидвъ его одтымъ вовсе не по губернаторски, она воскликнула: «Господи! что это? да ты кажись вернулся, какъ собака, пшкомъ, съ распухшими ногами; негодяй ты, какъ я вижу, а не губернаторъ».