Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
— Это вы подчуете не хлбомъ, намазаннымъ медомъ, а лукавствомъ на лукавств, отвтилъ Санчо; только этого не доставало, чтобы посл щелчковъ, щипаній и колотій я сталъ бы еще потчевать себя кнутомъ. Лучше всего привяжите мн камень къ ше и киньте меня въ колодезь, если ужъ суждено мн на роду врачевать чужія болзни, опохмляясь на чужомъ пиру. Оставьте меня, ради Бога, въ поко, или я не ручаюсь за себя.
Между тмъ, Ахьтизидора услась на верху катафалка и въ ту же минуту заиграли трубы, сливаясь съ звуками флейтъ и возгласами всхъ присутствовавшихъ, привтствовавшихъ воскресеніе двы кликами: «да здравствуетъ Альтизидора, да здравствуетъ Альтизидора»! Герцогъ и герцогиня встали съ своихъ мстъ вмст съ Миносомъ и Родомонтомъ и отправились съ Донъ-Кихотомъ и Санчо поднять изъ гроба Альтизидору. Притворяясь пробуждающейся отъ тяжелаго сна, Альтизидора поклонилась герцогу, герцогин, двумъ королямъ и искоса взглянувъ на Донъ-Кихота сказала ему: «да проститъ теб Богъ, безчувственный рыцарь, твою жестокость, отправившую меня на тотъ свтъ, гд я пробыла, какъ мн кажется, боле тысячи лтъ. Тебя же, добрйшій оруженосецъ на свт, благодарю,
Глава LXX
Санчо провелъ эту ночь, противъ своего желанія, въ одной комнат съ Донъ-Кихотомъ, чего ему, правду сказать, вовсе не хотлось: онъ зналъ, что рыцарь не дастъ ему всю ночь сомкнуть глазъ своими вопросами и отвтами, а между тмъ онъ не чувствовалъ ни малйшей охоты говорить; боль отъ недавнихъ бичеваній бичевала его до сихъ поръ и сковывала ему языкъ. И онъ согласился бы лучше провести эту ночь одинъ въ пастушьемъ шалаш, чмъ ночевать въ пышномъ поко вмст съ кмъ бы то ни было. И боялся онъ не напрасно. Не усплъ онъ лечь въ постель, какъ Донъ-Кнхотъ сказалъ ужъ ему: «Что думаешь ты, Санчо, о происшествіи этой ночи? Какова должна быть сила любовнаго отчаянія, если — ты видлъ это собственными глазами, — оно убило Альтизидору, умершую не отъ яда, не отъ стрлы, не отъ меча, а только отъ моего равнодушія».
— Чтобъ чортъ ее побралъ, отвтилъ Санчо, чтобы околла она, какъ и когда ей угодно и оставила бы меня въ поко, потому что никогда я не воспламенялъ и не отталкивалъ ее. И право не понимаю и не могу понять я, такое отношеніе иметъ исцленіе этой взбалмошной двки съ бичеваніемъ Санчо Павсо. Теперь я начинаю ясно видть, что есть въ этомъ мір очарователи и очарованія, и да освободитъ меня отъ нихъ Богъ, потому что самъ я не могу освободить себя. А пока, дайте мн, ради Бога, спать и не спрашивайте меня больше ни о чемъ, если вы не хотите, чтобы я выпрыгнулъ изъ окна головой внизъ.
— Спи, другъ Санчо, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, если только боль отъ щипаній, щелчковъ и колотій позволитъ теб заснуть.
— Никакая боль не сравнится съ тмъ стыдомъ, который беретъ меня, когда я подумаю, что меня щелкали дуэньи, провалиться бы имъ сквозь землю. Но дайте же мн, ради Бога, спать, ваша милость, потому что сонъ облегчаетъ всякія страданія.
— Аминь, проговорилъ Донъ-Кихотъ, спи съ Богомъ.
Рыцарь и оруженосецъ заснули, и автору этой большой исторіи Сидъ Ганеду хочется теперь сказать, что заставило герцога и герцогиню устроить всю эту погребальную церемонію. Вотъ что говоритъ онъ по этому поводу: бакалавръ Самсонъ Карраско не забылъ, какъ Донъ-Кихотъ побдилъ и свалилъ на землю рыцаря зеркалъ; пораженіе это разстроило вс планы бакалавра Онъ ршился однако попытать счастія во второй разъ, надясь на лучшій исходъ, и узнавъ отъ пажа, приносившаго письмо и подарки Терез Пансо, жен Санчо, гд находится Донъ-Кихотъ, облекся въ новые доспхи, и на новомъ кон — съ щитомъ, носившимъ изображеніе серебряной луны, отправился вслдъ за Донъ-Кихотомъ въ сопровожденіи одного, везшаго за мул оружіе его, крестьянина, но только не стараго оруженосца своего омы Цеціаля, боясь, чтобы не узнали его Донъ-Кихотъ и Санчо. Онъ постилъ герцога и узналъ отъ него, что Донъ-Кихотъ отправился за Саррагосскіе турниры; герцогъ разсказалъ ему также вс мистификаціи, устроенныя въ замк Донъ-Кихоту, исторію разочарованія Дульцинеи помощью бичеванія Санчо, уловку послдняго, уврившаго Донъ-Кихота, будто Дульцинея обращена въ крестьянку и какъ наконецъ герцогиня заставила поврить самого Санчо, что Дульцинея дйствительно очарована и что надувая другаго онъ самъ попалъ въ просакъ. Все это насмшило до нельзя бакалавра, удивившагося столько же наивности Санчо, сколько невроятному безумію Донъ-Кихота. Герцогъ просилъ бакалавра, чтобы побдителемъ или побжденнымъ онъ захалъ къ нему въ замокъ посл битвы съ Донъ-Кихотомъ и подробно разсказалъ ему это происшествіе; бакалавръ далъ слово герцогу исполнить его желаніе и отправился отыскивать Донъ-Кихота. Не найдя его въ Саррагосс, онъ отправился въ Барселону, гд и произошло то, что мы знаемъ. На возвратномъ пути бакалавръ захалъ въ герцогу въ замокъ, разсказалъ ему битву свою съ Донъ-Кихотомъ и условія, за которыхъ она состоялась, добавивъ, что, врный своему слову, Донъ-Кихотъ какъ истинныя странствующій рыцарь, возвращался уже въ свою деревню прожить тамъ годъ своего искуса. «Этимъ временемъ», говорилъ бакалавръ, «я надюсь вылечить Донъ-Кихота отъ его безумія». Вотъ что побудило бакалавра наряжаться на вс лады. Ему больно было видть, говорилъ онъ, такого умнаго человка съ головой, перевороченной вверхъ дномъ». За тмъ бакалавръ простился съ герцогомъ и отправился въ деревню, ожидать тамъ слдовавшаго за нимъ Донъ-Кихота.
Всти, сообщенныя герцогу бакалавромъ, побудили его сыграть съ Донъ-Кихотомъ послднюю шутку: такъ нравилось ему морочить рыцаря и оруженосца. Приказавши коннымъ и пшимъ занять вблизи и вдали отъ замка вс дороги, по которымъ могъ пройти Донъ-Кихотъ — онъ веллъ привести
его волей или неволей въ замокъ, если только онъ попадется на встрчу высланнымъ имъ людямъ; и Донъ-Кихотъ, какъ мы видли, дйствительно попался. Извщенный объ этомъ герцогъ поспшилъ тотчасъ же устроить всю эту погребальную церемонію, веллъ зажечь факелы и свчи, положить Альтизвдору на катафалкъ, и все это было устроено натурально до нельзя.Сидъ-Гамедъ замчаетъ по этому поводу, что мистификаторы и мистифицируемые были по его мннію одинаково безумны, и что герцогъ и герцогиня не могли придумать ничего глупе, какъ насмхаться надъ двумя безумцами, изъ которыхъ одинъ спалъ уже какъ убитый, другой бодрствовалъ какъ полуумный; и съ первыми лучами солнца поднялся на ноги; — побдителемъ, или побжденнымъ, Донъ-Кихотъ никогда не любилъ нжиться въ постели. Призванная, по мннію рыцаря, отъ смерти въ жизни, Альтизидора, угождая господамъ своимъ, отправилась къ Донъ-Кихоту и одтая въ блую тафтяную тунику, усянную золотыми цвтами, покрытая той самой гирляндой, въ которой она лежала въ гробу, опираясь за черную эбеновую палку, она неожиданно вошла въ спальню рыцари. Смущенный и удивленный этимъ визитомъ, Донъ-Кихотъ почти весь спрятался въ простыни и одяло и совершенно онмлъ, не находя ни одного любезнаго слова для Альтизвдоры. Свши съ тяжелымъ вздохомъ у изголовья рыцаря, Альтизидора сказала ему нжнымъ и слабымъ голосомъ:
— Только доведенныя любовью до крайности, знатныя дамы и двушки, забывая всякое приличіе, позволяютъ языку своему открывать тайны сердца. Благородный Донъ-Кихотъ Ламанчскій! я — одна изъ этихъ влюбленныхъ, терпливая и цломудренная до того, что отъ избытка цломудрія душа моя унеслась въ моемъ молчаніи, и я умерла. Безчувственный рыцарь! размышіляя два дни тому назадъ о томъ, какъ жестоко ты обошелся со мною, вспоминая, что ты оставался твердымъ, какъ мраморъ, къ моимъ призваніямъ, я съ горя умерла, или по крайней мр всмъ показалось, что я умерла. И еслибъ любовь не сжалилась надо мною, еслибъ она не явилась во мн за помощь въ бичеваніи этого добраго оруженосца, такъ я навсегда осталась бы на томъ свт.
— Лучше-бы было этой любви дйствовать за васъ черезъ моего осла, воскликнулъ Санчо, ужь какъ бы я поблагодарилъ ее за это. Но скажите, ради Бога, сударыня, — да пошлетъ вамъ господь боле чувствительнаго любовника, чмъ мой господинъ, — что видли вы въ аду? потому что тотъ, кто умираетъ съ отчаянія, долженъ же побывать тамъ.
— Должно быть я не совсмъ умерла, отвтила Альтизидора, потому что я не была въ аду; еслибъ я туда попала, такъ не выбралась бы оттуда, не смотря на все мое желаніе. Я только приближалась къ воротамъ его и увидла, что черти играли тамъ въ мячъ, одтые, какъ слдуетъ, въ камзолахъ и панталонахъ, съ валонскими воротниками, обшитыми кружевомъ и съ такими-же манжетами, высунувъ изъ подъ нихъ четыре пальца, чтобы руки казались длинне. Они держали зажженныя ракеты, и что особенно удивило меня, это то, что мячъ замняла имъ — небывалая и невиданная вещь — книга, наполненная пыжами и надутая втромъ. Но еще боле удивило меня то, что они не радовались, какъ всякіе игроки, выигрывая, и не печалились, проигрывая, а только ворчали, ругались и проклинали.
— Что къ тутъ удивительнаго? замтилъ Санчо; играютъ или не играютъ, выигрываютъ или проигрываютъ черти, они всегда недовольны.
— Должно быть такъ, отвтила Альтизидора, но вотъ что еще удивляетъ или удивило меня, это то, что мячъ, кинутый вверхъ, не падалъ назадъ, такъ что въ другой разъ его нельзя было подбросить и книги — новыя и старыя — такъ и летли одна за другой; между прочимъ одна изъ нихъ, вся въ огн, но совсмъ новая и отлично переплетенная, получила такого тумака, что вся разлетлась. «Посмотри, что это за книга, сказалъ одинъ чортъ другому. — Вторая часть Донъ-Кихота Ламанчскаго, отвтили ему, написанная не Сидъ-Гамедомъ, а какимъ-то тордезиласскимъ аррагонцемъ.» Вонъ ее отсюда, кликнулъ чортъ, швырнуть ее въ бездны ада, чтобы не видли ея мои глаза. «Разв это такая плохая книга?» спросилъ другой чортъ. Такая плохая, сказалъ первый, что — я самъ чортъ — не могъ бы написать ничего хуже. Потомъ они принялись играть другими книгами, а я постаралась запомнить это видніе, услышавъ о Донъ-Кихот, котораго я такъ пламенно люблю.
— Должно быть вы видли все это на яву, сказалъ Донъ-Кихотъ, потому что я одинъ на свт. Новая эта исторія переходитъ изъ рукъ въ руки, но всякій швыряетъ ее. Я впрочемъ нисколько не встревоженъ тмъ, что брожу, какъ привидніе, во мрак безднъ и по свту земному — потому что въ этой исторіи говорится вовсе не обо мн. Если она хороша, правдива, она проживетъ вка, если плоха, она скоро перейдетъ пространство, раздляющее колыбель ея отъ могилы.
Альтизидора вновь начала было жаловаться на безчувственность рыцаря, но Донъ-Кихотъ поспшилъ прервать ее: «я ужъ нсколько разъ говорилъ вамъ», сказалъ онъ, «что напрасно обратились вы съ вашей любовью ко мн; я не могу любить васъ взаимно, и могу предложить вамъ — одну только благодарность. Я рожденъ для Дульцинеи Тобозской, и если есть на свт рокъ, то онъ сохранилъ меня только для нее. Думать, что образъ другой красавицы можетъ затмить въ моемъ сердц образъ Дульцинеи, значитъ мечтать о невозможномъ; невозможное же останется невозможнымъ и это должно заставить васъ забыть обо мн«.
Услышавъ это, Альтизидора въ порыв притворнаго гнва воскликнула: «ахъ ты, доyъ-мерлюшка сушеная, ахъ ты чугунная душа, смертный ты грхъ, бездушнйшій негодяй изъ негодяевъ; если и вцплюсь теб въ лицо, я выцарапаю теб глаза. Неужели ты думаешь, донъ-избитый палками, донъ-побжденный, что я, въ самомъ дл, умирала изъ-за тебя? Да вдь передъ тобой играли сегодня ночью комедію! Стану я изъ-за такого верблюда умирать!
— Я тоже думаю, перебилъ Санчо; потому что когда говорятъ будто влюбленный умираетъ отъ любви, такъ вдь это говорятъ для смлу. Языкъ безъ костей, говорить можно что угодно, но чтобы умереть отъ любви, пусть Іуда предатель повритъ этому.