Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Между тмъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотрлъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во всмъ чертямъ и свиней и тхъ, кто гналъ ихъ. Вскор за тмъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увидли десять всадниковъ и четыре или пять пшеходовъ, шедшихъ на встрчу имъ. У Донъ-Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увидвъ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.

— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мн рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня освященнымъ хлбомъ. Но можетъ быть это совсмъ не то, что мы думаемъ.

Въ эту минуту къ Донъ-Кихоту подъхали всадники и подставили ему, не говоря ни слова, пики къ груди и къ спин, грозя ему смертью, а одинъ пшеходъ, приложивъ палецъ ко рту, — подавая этимъ знакъ рыцарю молчать, — схватилъ Россинанта за узду и отвелъ его съ дороги. Другіе пшеходы окружили Санчо и осла и въ чудесномъ молчаніи послдовали за тми, которые уводили Донъ-Кихота. Два или три раза рыцарь собирался спросить, куда его ведутъ, во чуть только онъ успвалъ раскрыть губы, ему въ ту же минуту закрывали ихъ остріемъ копій. Тоже самое происходило съ Санчо: чуть только онъ собирался заговорить, въ ту же минуту кто-нибудь изъ сопровождавшихъ его людей укалывалъ палкой и его и осла, точно тотъ тоже изъявлялъ намреніе говорить. Между тмъ наступила полная ночь; пшеходы и всадники двинулись быстре, и ужасъ плнниковъ возрасталъ все сильне и сильне, особенно, когда отъ времени до времени имъ стали говорить: «двигайтесь, троглодиты! молчите, варвары! терпите, людоды! полно вамъ жаловаться, убійцы. Закройте глаза, полифемы, львы кровожадные!» восклицанія эти раздирали уши плннаго господина и его слуги, и Санчо думалъ въ это время про себя: «Мы — сырные объдалы; мы цирюльники, мы ханжи — мн это, правду сказать, совсмъ не по нутру. Дурной втеръ подулъ, вс бды пришли съ нимъ за разомъ; на насъ, какъ на собаку обрушились палки, и дай еще Богъ, чтобы мы отдлались однми палками отъ этого приключенія».

Донъ-Кихотъ же терялся въ догадкахъ; въ голов у него толпилось тысяча различныхъ предположеній на счетъ того, что бы могли значить эти грубые эпитеты, которыми честили рыцаря и его оруженосца. Онъ убжденъ былъ только, что ему слдуетъ ожидать всего дурнаго и ничего хорошаго. Около часу по полуночи они пріхали, наконецъ, въ замокъ, въ тотъ самый герцогскій замовъ, въ которомъ Донъ-Кихотъ прожилъ столько времени. «Пресвятая Богородице»! воскликнулъ онъ, «что къ бы это могло значить такое? Въ этомъ замк все любезность, предупредительность, вжливость, но видно для побжденныхъ добро претворяется въ зло, а зло во что-нибудь еще худшее». Господинъ и слуга въхали на парадный дворъ герцогскаго замка, представлявшій такое зрлище. Которое могло лишь усилить удивленіе и удвоить ужасъ всякаго, какъ это мы увидимъ въ слдующей глав.

Глава LXIX

Всадники слзли съ коней, грубо подняли, при помощи пшеходовъ, Донъ-Кихота и Санчо и отнесли ихъ на дворъ замка; на которомъ горло на подставкахъ сто факеловъ, и пятьсотъ лампъ освщали выходившія на дворъ галереи, такъ что не смотря на темную ночь, не замчалось отсутствія дневнаго свта. Посреди двора, на два аршина отъ земли, возвышался катафалкъ, покрытый чернымъ бархатомъ и окруженный безчисленнымъ множествомъ зажженныхъ восковыхъ свчей въ серебряныхъ шандалахъ, и на немъ лежалъ трупъ молодой двушки, прекрасной даже въ гробу. Покрытая цвтной гирляндой, голова ея покоилась на парчевой подушк; въ скрещенныхъ на груди рукахъ она держала пальмовую втвь. Возл катафалка, возвышалась съ одной стороны эстрада, на которой возсдало два мнимыхъ или настоящихъ короля, съ воронами за голов и скипетромъ въ рукахъ. Внизу, возл лстницы, ведшей на эстраду, устроены были два другія сиднія, на которыхъ усадили Донъ-Кихота и Санчо, не говоря имъ ни слова и показывая знаками, чтобы они также молчали; но у рыцаря и его оруженосца языкъ и безъ того онмвалъ при этомъ необыкновенномъ зрлищ. Въ эту минуту на эстрад показались герцогъ и герцогиня, окруженные многочисленной свитой (Донъ-Кихотъ узналъ ихъ въ ту же минуту) — и услись на дорогихъ креслахъ, возл коронованныхъ лицъ.

Кто не изумился бы, глядя на всю эту странную сцену, особенно, если мы прибавимъ, что Донъ-Кихотъ узналъ въ мертвой двушк, лежавшей на катафалк, Альтизидору. При появленіи герцога и герцогини, Донъ-Кихотъ и Санчо низко поклонились имъ, и благородные хозяева отвтили на этотъ поклонъ легкимъ наклоненіемъ головы. Въ эту минуту къ Санчо подошелъ гайдукъ и накинулъ ему на плечи, длинную, черную камлотовую мантію, разрисованную пламенемъ, потомъ онъ снялъ съ головы Санчо шапку и надлъ ему остроконечную митру въ род тхъ, которыя надваютъ на головы осужденныхъ инквизиціею, сказавши ему въ то же время на ухо, чтобы онъ не раскрывалъ рта, или его заржутъ на мст. Осмотрвшись съ головы до ногъ, Санчо, увидлъ всего себя въ пламени, но оно не жгло и потому не слишкомъ безпокоило его. Снявши за тмъ съ головы своей митру, онъ увидлъ на ней разрисованныхъ чертей и, надвши ее тотчасъ же опять на голову, сказалъ себ потихоньку: «и то хорошо, что хотя пламя не сжигаетъ и черти не уносятъ меня». Донъ-Кихотъ также взглянулъ на своего оруженосца и при вид его не могъ не разсмяться, хотя онъ былъ испуганъ на этотъ разъ боле обыкновеннаго. Въ эту минуту на верху катафалка раздалась сладостная мелодія флейтъ, несмшиваемая ни съ какимъ человческимъ голосомъ, она разсыпалась въ воздух мягкими, томными звуками, а возл подушки, на которой покоился трупъ Альтизидоры, неожиданно появился прекрасный юноша, одтый по римски и подъ звуки лютни, находившейся въ рукахъ его, звонкимъ и пріятнымъ голосомъ проплъ слдующія строфы:

Тмъ временемъ, какъ въ чудномъ ожиданьи Возстанія изъ гроба этой двы, Погубленной жестокимъ Донъ-Кихотомъ, Дуэньи въ замк стануть облекаться Въ шелки, атласы, бархатъ и парчи, И въ очарованныхъ чертогахъ дамы Нарядятся въ холщевые мшки, Я воспою на лир сладкозвучной Несчастье и любовь Альтизидоры. Охолодлыми и мертвыми устами Не перестану пть я красоты ея. Мой духъ, освобожденный отъ покрова смертныхъ, Поя ее перелетитъ чрезъ Стиксъ И остановитъ волны на водахъ забвенья………

«Довольно», прервалъ его одинъ изъ двухъ королей, «довольно, божественный пвецъ! ты никогда не кончишь, воспвая смерть и несравненную красу Альтизидоры, не умершей, какъ мнитъ невжественный міръ, но живущей въ тысячеустной молв и въ бичеваніи, которому долженъ подвергнуть себя находящійся здсь Санчо, чтобы призвать эту красавицу отъ мрака къ свту. О, Родомонтъ, возсдающій со мною въ мрачныхъ пещерахъ судьбы, ты — вдающій начертанное въ непроницаемыхъ книгахъ ея велніе — воскреснуть этой юной дв, возвсти это сію же минуту, и не лишай насъ дольше того счастія, котораго мы ожидаемъ отъ ея воскресенія».

Не усплъ Миносъ договорить этого, вамъ Родомонтъ, привставши съ своего мста, воскликнулъ: «старые и молодые, высокіе и низкіе, слуги исполнители велній судебъ въ этой обители — собирайтесь, бгите сюда и воскресите Альтизидору, давши Санчо двадцать четыре щелчка по носу, ущипнувъ его двнадцать разъ за руки и укольнувъ его шестью булавками въ икры».

Услышавъ это, Санчо не выдержалъ и позабывъ, что ему велно молчать, громко воскликнулъ: «клянусь Богомъ я также позволю щелкать, щипать и колоть себя, какъ стану туркомъ. Какое дло кож моей до воскресенія этой барышни? Что за невидаль такая? Дульцинею очаруютъ и чтобы разочаровать ея я долженъ хлестать себя плетьми; — Альтизидора умираетъ отъ болзни, ниспосланной ей Господомъ Богомъ, и опять я долженъ воскрешать ее, щипая себя до крови, искалывая булавками и подставляя физіономію свою подъ щелчки; нтъ, нтъ! я старая лисица — меня не провести. Пусть другому поютъ эти псеньки».

— Такъ ты умрешь! воскликнулъ ужаснымъ голосомъ Родомонтъ. Умились, тигръ! смягчись, великолпный Немвродъ, терпи и молчи; отъ тебя не требуютъ ничего невозможнаго, не упоминай же о непріятностяхъ, сопряженныхъ съ этимъ дломъ. Ты долженъ бытъ исволотъ булавками, долженъ быть исщипанъ и избитъ щелчками. Приступайте же въ длу, исполнители моихъ велній, или я покажу вамъ, зачмъ вы рождены на свтъ.

Въ ту же минуту выдвинулись впередъ шесть дуэній — четыре съ очками на носу — гуськомъ, одна за другой, поднявъ къ верху правую руку и высунувъ по мод изъ подъ рукава четыре пальца, чтобы рука казалась длинне. Увидвъ ихъ, Санчо замычалъ, какъ водъ. «Нтъ, нтъ», воскликнулъ онъ, «пусть меня терзаетъ цлый міръ, но да не прикоснется ко мн ни одна дуэнья. Пусть исцарапаютъ мн рожу коты, какъ исцарапали они въ этомъ замк господина моего Донъ-Кихота, пусть исколютъ мн тло острымъ лезвіемъ кинжала, пусть выжгутъ мн руки раскаленными щипцами, я все вынесу безропотно, но чтобы до меня дотронулись дуэньи! этого я не потерплю, хоть бы черти унесли меня.»

— Смирись, смирись, мой сынъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, исполни велніе этихъ господъ и возблагодари небо, одарившее тебя такой чудесной силой. что ты разочаровываешь очарованныхъ и воскрешаешь мертвыхъ. — Дуэньи между тмъ стояли уже возл Санчо. Убжденный и смягченный, оруженосецъ услся на стул и подставилъ носъ свой первой, подошедшей въ нему, дуэнь, давшей ему преизрядный щелчокъ и потомъ низко присвшей передъ нимъ.

— Поменьше вжливости, госпожа дуэнья, пробормоталъ Санчо, и поменьше помады, отъ вашихъ рукъ несетъ розовымъ уксусомъ. Дуэньи поочередно дали ему по носу назначенные щелчки, а другіе бичеватели исщипали ему руки; но чего онъ не могъ вынести, это булавокъ. Разъяренный, онъ схватилъ находившійся вблизи его зажженный факелъ и кинулся съ нимъ на дуэній и другихъ палачей своихъ. «Вонъ отсюда, слуги ада!» кричалъ онъ, «я не изъ чугуна, чтобъ оставаться безчувственнымъ въ такимъ ужаснымъ мукамъ».

Въ эту минуту повернулась Альтизидора — она ршительно ни могла дольше лежать вытянувшись на спин — и при этомъ вид вс голоса слились въ общемъ восклицаніи: «Альтизидора воскресаетъ!» Родомонтъ веллъ Санчо успокоиться, видя, что бичеваніе его достигло своей цли, Донъ-Кихотъ же, увидвъ двигавшуюся Альтизидору, палъ ницъ передъ своимъ оруженосцемъ и на колняхъ сказалъ ему: «сынъ души моей, а не оруженосецъ мой, наступила наконецъ минута, когда ты долженъ отодрать себя, чтобы разочаровать Дульцинею, наступила, повторяю минута, когда чудесная сила твоя можетъ творить все ожидаемое отъ нея добро».