Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

— Да, но только такой я несчастный человкъ, сказалъ Санчо, что не дождаться мн должно быть никогда этой прекрасной жизни. А ужъ какихъ бы надлалъ я деревянныхъ ложечекъ, ставши пастухомъ! сколько сбилъ бы я сливокъ, сколько собралъ бы салату, сколько сплелъ бы гирляндъ, сколько надлалъ бы пастушьихъ игрушекъ! Не доставили бы мн эти работы, быть можетъ, славы умнаго человка, но доставили бы славу изобртательнаго и ловкаго. Дочь моя, Саншета, приносила бы обдъ намъ въ наши пастушьи шалаши; только чуръ! смотри въ оба! не вс пастухи — люди простенькіе, есть между ними и лукавые, а дочь моя право, ничего себ, и мн вовсе не желательно, чтобы отправившись за шерстью, она сама бы вернулась безъ шерсти. Любовь и на поляхъ также заигрываетъ, какъ въ городахъ, везд ее носитъ: и по нашимъ земледльческимъ хижинамъ и по дворцамъ королей. Но удали искушеніе и удалишь прегршеніе, говоритъ пословица; когда не видятъ глаза, спокойны сердца, и лучше скачокъ чрезъ заборъ, чмъ молитва добраго человка.

— Довольно, довольно, перебилъ Донъ-Кихотъ; одной пословицей ты могъ прекрасно выразить твою мысль. Сколько разъ совтывалъ я теб, Санчо, не быть такимъ щедрымъ на пословицы, и не давать имъ воли, когда он сорвутся у тебя съ языка, но видно говорить теб объ этомъ значитъ стрлять горохомъ въ стну: меня скетъ матъ, а я ску палку.

— Да и ваша милость тоже хороши, сказалъ Санчо; печка говоритъ котлу: сними черноту съ своей внутренности; а вы учите меня не говорить пословицъ, и сами сыплите одну за другой.

— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, я говорю пословицу кстати; она подходитъ къ тому, что я сказалъ, какъ перстень къ пальцу, ты же вытаскиваешь ихъ насильно, за волосы, не ожидая, чтобы он сами пришли. Если память не измняетъ мн, я, кажется, сказалъ теб однажды, что пословицы — это кратко высказанныя истины, выведенныя изъ долгаго опыта и наблюденій нашими древними мудрецами. Но пословица, сказанная не кстати, это краткое, но только не мудрое, а глупое изреченіе. Довольно однако, время близится въ ночи, поэтому сойдемъ съ большой дороги и отыщемъ себ убжище на ночь. Богъ всть, что будетъ завтра.

Отошедши въ сторону отъ большой дороги, Донъ-Кихотъ и Санчо плохо и поздно закусили; послдній со вздохомъ вспомнилъ лишенія, претерпваемыя странствующими рыцарями въ городахъ и лсахъ, и смняющее ихъ порою изобиліе въ замкахъ богатыхъ и знатныхъ, или въ домахъ достаточныхъ людей, какъ у донъ-Діего де Миранда, на свадьб Камаша и у донъ-Антоніо Марено. Но, подумавши, что не вчно быть дню и не вчно ночи, онъ заснулъ подъ бокомъ своего бодрствовавшаго всю ночь господина.

Глава LXVIII

Не смотря на полнолуніе, луна не показывалась тамъ, гд ее можно было видть, и ночь была темна;— госпожа Діана совершаетъ иногда прогулку къ антиподамъ, оставляя долины во мрак и горы въ тни. Донъ-Кихотъ заплатилъ дань природ, заснулъ первымъ сномъ, но не позволилъ себ заснуть вторымъ; — оруженосецъ же его, напротивъ, засыпая, по обыкновенію, вечеромъ и просыпаясь утромъ, не зналъ что такое второй сонъ: видно онъ пользовался отличнымъ здоровьемъ и жилъ себ припваючи; потому что вчно озабоченный, вчно задумчивый Донъ-Кихотъ спалъ прерывистымъ сномъ. «Удивляетъ меня право, Санчо, твоя беззаботность», сказалъ онъ своему оруженосцу, пробудясь этой ночью; «ты какъ будто вылпленъ изъ мрамора, или вылитъ изъ бронзы; въ теб, какъ въ стату, нтъ ни чувства, ни движенія. Я бодрствую — ты спишь, я плачу — ты поешь, я изнемогаю отъ воздержанія, въ то время, какъ ты съ трудомъ дышишь, навшись по горло. И однако врному слуг слдовало бы раздлять горе съ своимъ господиномъ, слдовало бы хотя изъ простаго доброжелательства томиться его страданіемъ. Взгляни на свжесть этихъ луговъ, на это уединеніе, заставляющее насъ бодрствовать сколько-нибудь въ тишин этой ночи. Встань, ради Бога, отойди отсюда, и дай себ наконецъ триста или четыреста ударовъ, въ счетъ тхъ, которыми назначено теб разочаровать Дульцинею. Умоляю тебя, сдлай это, не заставь меня, какъ въ прошлый разъ, прибгнуть къ насилію; у тебя я знаю грубая и тяжелая рука. Если ты хорошенько отстегаешь себя, мы проведемъ остатокъ этой ночи въ пніи; я стану оплакивать въ псняхъ моихъ разлуку, ты — сладость врности, и мы сдлаемъ такимъ образомъ первый опытъ той пастушеской жизни, которую мы станемъ вести въ нашей деревн«.

— Не монахъ я, ваша милость, отвтилъ Санчо, чтобы вставать въ полночь и бичевать себя, и не думаю, чтобы отодравъ себя до крови можно было, какъ ни чемъ не бывало, сейчасъ же запть. Дайте мн, ради Бога спать, и не заставляйте меня пороть себя, или я поклянусь не прикасаться даже въ ворсу на моемъ камзол, а не то въ своей кож.

— О, черствая душа! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; о бездушный оруженосецъ! о хлбъ, Богъ всть кому поданный, о милости, которыми осыпалъ я и намренъ осыпать еще Богъ знаетъ кого. Бездушный, благодаря мн, ты видлъ себя губернаторомъ, и благодаря мн же надешься увидть себя графомъ, или чмъ-нибудь подобнымъ, и это не позже одного года, этого тяжелаго года, посл котораго долженъ же, какъ посл мрака, наступить свтъ.

— Ничего я не знаю, отвтилъ Санчо, кром того, что не боюсь я, не надюсь, не тружусь и не наслаждаюсь въ то время, когда сплю. Да будетъ благословенъ тотъ, кто даровалъ намъ сонъ, этотъ плащъ, прикрывающій вс наши помыслы, это насыщающее насъ кушанье, эту свжесть, умряющую сжигающій насъ пламень, эту всемірную монету, на которую все купишь, эти всы, на которыхъ колеблются король и простолюдинъ, мудрый и простой. Одно въ немъ дурно, это то, что онъ, какъ слышно, похожъ на смерть: отъ соннаго до мертваго разстояніе не большое.

— Никогда, Санчо, не слышалъ я отъ тебя такой умной рчи, сказалъ Донъ-Кихотъ, видно правду ты говоришь, что живешь не съ тмъ, съ кмъ родился, а съ кмъ ужился.

– Ну что, воскликнулъ Санчо, я, что ли, теперь пословицами заговорилъ? клянусь Богомъ, вы, ваша милость, лучше меня умете сыпать ими. Только ваши приходятся кстати, а мои — ни къ селу, ни къ городу. Но такъ или иначе, а все-таки это пословицы.

Въ это время въ под раздались какіе то острые звуки и глухой шумъ, распространившійся по всей долин. Донъ-Кихотъ всталъ и схватился за шпагу, а Санчо спрятался подъ своего осла, оградивъ себя съ обихъ сторонъ баррикадами, сложенными изъ Донъ-Кихотовскаго оружія и ослинаго вьюка; слуга былъ такъ же испуганъ, какъ господинъ его взволнованъ. Шумъ между тмъ усиливался съ минуты на минуту и раздавался все ближе и ближе ушей нашихъ искателей приключеній, изъ которыхъ одинъ окончательно струсилъ, мужество же другаго хорошо извстно каждому. Дло было въ томъ, что продавцы гнали въ этотъ ночной часъ на рынокъ боле шестисотъ поросенковъ, которые хрюканіемъ и пискомъ своимъ оглушали Донъ-Кихота и Санчо, не догадывавшихся, что бы это могло быть. Между тмъ огромное въ безпорядк двигавшееся хрюкавшее стадо приближалось къ нашимъ искателямъ приключеній, и не уваживъ нисколько достоинства Донъ-Кихота и Санчо, прошло поверхъ ихъ, опрокинувъ ретраншаменты Санчо и сваливъ на землю Донъ-Кихота съ Россинантомъ въ придачу. Своимъ неожиданнымъ, быстрымъ нашествіемъ эти нечистыя животныя перемяли вьюкъ, оружіе, осла, Россинанта, Санчо и Донъ-Кихота. Санчо поднялся, какъ съумлъ, и попросилъ у своего господина шпагу, говоря, что онъ намренъ переколоть съ полдюжины невжливыхъ поросятъ, (онъ скоро узналъ ихъ), чтобы научить ихъ вжливости.

— Оставь ихъ, грустно отвтилъ ему Донъ-Кихотъ: пусть они спокойно продолжаютъ путь; — этотъ позоръ ниспосланъ мн въ наказаніе за мой грхъ, и небо справедливо караетъ побжденнаго странствующаго рыцаря, предавая его на съденіе лисицамъ, на укушеніе осамъ и на топтаніе свиньямъ.

— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съденіе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней мр, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за грхи вашихъ господъ до четвертаго поколнія. Но что общаго у Пансо съ Кихотомъ? Право, перевернемся лучше на бокъ, да вздремнемъ немного до свта. Богъ озаритъ насъ солнцемъ и утромъ мы встанемъ свже.

— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригал, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозрвалъ этого.

— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на псенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себ стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мн будетъ возможно. Съ послднимъ словомъ, растянувшись на земл въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во сн ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опредляетъ деревьевъ) проплъ слдующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:

Любовь! когда я думаю о томъ ужасномъ Томленіи, въ которое меня Повергла ты, — я въ помышленьи страстномъ Желаю, чтобы жизнь прервалася моя. Но приближаясь въ пристани спасенья, Для мукъ моихъ, Смиряетъ радость вс мои волненья, И я — я остаюсь въ живыхъ. Такъ я живу, — живу, чтобъ умирать И умирая оживать, И злобно такъ играютъ, шутятъ мною И жизнь и смерть безсмнной чередою.

Раздираемый горестью въ разлук съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой псни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.