Дрёма

Полковник, возглавлявший расследование сухо простился с командиром полка:

– Глаза у вас… спиваетесь?

– Всё по норме – фронтовые. Вы и сами вчера наливали. Дело сделано, акты комиссии подписаны, можно и расслабиться.

– Наливал, товарищ подполковник, наливал… Так сказать, откупную. Глядите тут, больше не расслабляйтесь так, я, ведь, и злым могу быть. – Полковник наклонился к командиру полка и вперил тяжёлый взгляд в опухшее лицо. – Понимаете о чём я?

– Не глупые чай, соображаем.

– Вот и договорились. Прощайте!

– Зачем вы так, мы хоть и на передовой, а жить всем хочется.

– Прощайте, прощайте. Для вас же лучше больше меня не видеть.

Глава вторая Рождение

Выслушав доклад полковника, командующий подался вперёд и доверительно спросил:

– Всё, Виктор Фёдорович? Ну и видок у вас, такое впечатление, будто вы там не обыкновенное дело рассматривали, а, по крайней мере, сражались со всеми силами зла. Вид у вас неважнецкий. Возьмите пару недель отпуска, слетайте домой, поудите рыбку. В общем забудьтесь.

– Забыться? Хотелось бы, – полковник нервно закурил и тут же забыл о сигарете, оставив её одиноко догорать на краю пепельницы. – Хотелось бы, но не получится. Недавно мне сказали: память не рождается вместе с нами, она передаётся как наследство. То беспамятство, что сопровождает наше рождение и младенчество, на самом деле краткий курс выживания, преподаваемый бестелесной душе. А память, все эти бестолковые нагромождения пирамид, тесные улочки старых городов с вытертым до блеска булыжником по которой прошагали, промаршировали тысячи победителей и побеждённых, обречённых и тешущих себя новой надеждой. Нам оставляют наследство, а на самом деле тяжкий груз. Кто-то пытается разложить его по полочкам, навести некоторый порядок, классифицировать, но зачастую путается и обыкновенно отчаянно машет рукой: пусть другие разбираются – будущие поколения. Так он и копиться хлам событий, великих и не очень.

– Так уж и хлам?

– Хлам. Думаю, и нашу войну попробуют классифицировать. Патриоты на свой лад, украсив её лаврами и монументами. Умы критичные, космополиты отыщут нелицеприятные факты, нарисуют карикатуры и тем самым прибавят интереса. Романтики напишут романы, участники мемуары. Люди вообще склонны к суете, не замечали?

– Да, есть немного. – Командующий снисходительно улыбнулся, – так, значит, карикатуры. Ну-ну.

– Люди или склонны творить дела великие и кровавые, или предпочитают просидеть всю жизнь в мещанском кресле, мечтая о светлых далях и подсчитывая меркантильные доходы. Люди готовы идти на баррикады, они упиваются сопричастностью с грандиозными событиями, в очередной раз переворачивающими их собственный мир, бросаются на острие революций и в самое пекло пожаров, не желая, конечно, сгореть. Они без конца забивают костыли в бесконечные рельсы, и те тянутся в никуда…

– Ох, не нравитесь вы мне, Виктор Фёдорович. Ох, не нравитесь. Оформляйте отпуск, я подпишу.

Уже на выходе полковник остановился, повернулся по уставу.

– Ну чего ещё?

– А ведь я мог поступить иначе.

– Могли, но выбора у вас не было. Мы на войне, Виктор Фёдорович, и оба знаем: пока она, проклятая, кровью не захлебнётся – не успокоится. Таковы люди. Поезжайте в тишину. Полюбуйтесь тихими заводями. Хрен с ним, с поплавком, по мне так даже лучше: когда он дремлет, и я с ним дремлю. Целый день готов так просидеть. На озере, в родной Глуховке, гладь такая, что путаешься, где небо, а где земля и берёзки на дальнем берегу, такие прозрачные, белые, что на миг забываешься и о годах, и о телесах больных. Кажется, дунет сейчас ветерок-гулёна, шелохнёт камыш и подхватит тебя…

Командующий спохватился. Досадно дёрнул головой и с необычной ласковостью взглянул на полковника:

– И что за беса вы притащили за собой из того полка. Глядишь и сам растаешь, как снежная баба.

На лице полковника промелькнуло крайнее изумление:

– Беса…

– Это я так, к слову. Мне тут майор, докладную подкинул. В ней всё чёрным по белому, с соблюдением всех орфографий изложено о вашем, мягко сказать, странном поведении.

– И?..

– И я вынес майору строгое взыскание, значит, чтобы в следующий раз было неповадно прыгать через голову начальства. Вы вели себя сообразно обстановке. Верно. Полк снова стал боевой единицей, воюет не хуже и не лучше других. – Командующий криво усмехнулся. – А теперь оформляйте свой отпуск и посвятите его тихой мирной жизни. Вздремните там за меня у тихого озера. Когда ещё придётся.

– Есть! И всё-таки, мы с вами взрослые люди, имеем звания и должности, как же нас так угораздило дожить, и чтобы выбора не было, а? А у него был и остался.

Глава третья Детство

Я младенец. Ощущение? Ну, словно ты океан безбрежный и все окружающие вокруг пытаются заглянуть в тебя, измерить глубину, восхитится искристыми бликами. Кто-то ныряет с разбегу, разбрызгивая солнечные брызги по сторонам, радостно крича Другие входят осторожно и постепенно погружаются, обретая невесомость и блаженно раскидывая руки под глубоким, синим небом.

Моя океанская душа открыта для каждого, входи, купайся, смывай усталость, вдохновляйся ширью могучей.

И при этом все убеждены, что я – океан – живу и существую только благодаря им. Моё рождение, по мановению злой волшебной палочки, превращается в неоплатный долг, а родные и близкие в заботливых, внимательных ростовщиков, учитывающих на моём счёту, и «хлеб насущный», и «бессонные ночи». Мне бывает смешно, порой грустно, когда они особенно задаются, возвеличивают сами себя, но океанское великодушие быстро прощает и продолжает мирно плескаться у их ног. Им, бедным, невдомёк, что именно они входят в могучие и безбрежные воды, в которых ещё недавно отражался лик творца, они соприкасаются с величием созидательной любви, в том океане нельзя утонуть – он настолько бездонен, что все земные шквалы и ураганы пропадают в нём, успокаиваются.

У океана-младенца одно лицо для всех – лицо любви, но всякий отражается в нём по-своему.

– Мальца берегите. Нашего рода.

Очередной дядька только дыхнул на меня крепкой жизнью, и я заплакал. Как ему ещё объяснить, что затхлый воздух – признак болезни, он умирает.

Были другие руки и лица, улюлюкали и бесконечно сыпали словами:

– Как не любить такую кроху. Ты знаешь, я всё-таки купила то платье. Такой славненький. Помнишь в «Парижанке» я увидела сиреневое платье. Ну я тебе ещё рассказывала. Улю-лю-лю, ты моя радость!

В моё окно залетали мотыльки, хлопали крылышками, кружась вокруг лампочки. Их притягивал свет. Не обожгитесь! Они обжигались, отскакивали прочь, и снова начинали нервно плясать вокруг источника света. Когда лампочка гасла, они без сожаления улетали прочь.

Океан любви засыпал, едва слышно посапывая носиком, а на берегу сновали случайные зеваки и чутко берегли сон те, кому по воле судьбы выпало стоять на страже детского сна – родные.

Хлопнула дверь, сквозняк всколыхнул накидку. Океан чуть шевельнулся, приоткрыл сонные глаза и снова прикрыл. Сколько не ныряй, ты так и останешься праздным гулякой или родичем. И только другой океан, столь же безбрежный и родной не по крови, но по духу, сольётся с тобой, весь, до капли – что для него жизнь: безбрежность. Любовь без условностей и оговорок. Кровные узы? – брось их в океан любви – утонут.

Улюлюкуают, агукают – издают звуки и ни слова о любви. Внимания хоть отбавляй – через край. Вчера тут был один чересчур внимательный, на всё через объектив смотрит: «Положите ребёночка на животик… вот так, помашите ему ручкой… агу-агу…» Так измучил меня своим стеклянным зрачком! Они относились ко мне с одинаковым равнодушием: фотограф и его фотоаппарат. Лиц вокруг много, всем хочется запечатлеть и запечатлеться, каждый видит в окуляре своё. Фотограф внимательно отсчитал своё шелестящее счастье, бликанул на прощание хитрыми глазками, и тряпично махнул рукой: «Пока».