Дрёма

Старики, увидев меня, сокрушаются о быстротечности времени. «Эх, мне бы вернуть годков так пятьдесят… Я бы…» Послушаешь и сам прослезишься. Я не плакал. В старческой ворчливости есть недомолвка, сожаление о безвозвратности времени. Появись сейчас волшебник, властелин времени и предложи сделку: ваша молодость и бессмертие взамен души младенческой, – единицы, не задумываясь, отвергли бы искушение. Остальные не упустили бы шанса. Ничего личного – это жизнь. Я люблю вас, капризных и грешных, вздорных и хвастливых, умных и заносчивых – разных. Принимаете ли вы мой новорождённый мир? Вы плюхаетесь в океан любви, но не выше ватерлинии, сохраняя плавучесть.

Нет, всё-таки есть лица не похожие на остальные. Они очень редко встречаются и похожи на обитаемые тёплые планеты среди безжизненных, ледяных просторов космоса. Можно сколь угодно блуждать среди звёзд и не встретишь ни одно живой. Мне повезло в первую неделю после моего рождения – ко мне наклонилось лицо моего отца.

Обыкновенное лицо, каких тысячи. И мама, если честно, смотрела с куда большей нежностью и вниманием. И чего в нём такого? Первое что запомнилось – взгляд. Помните, я говорил о зеркале, куда заглядывает Бог. Отец заглянул, сначала с неясной надеждой: кто там? Потом был миг – чудный миг – взгляд отца прояснился. Представьте себе давно высохший надломленный сучок, и вдруг на нём, на сухой палке набухает почка и распускается дивный цветок. Кто способен замечать подобное не может сдержать невольного вздоха, радостного восклицания. Помню, веки сами собой широко раскрылись, глаза отца будто хотели сказать мне: и я могу смотреть на мир так же широко и влюблённо, как и ты, я только призабыл, засуетился, растерялся, Но ничего я обязательно вспомню, найдусь! Да-да, я уже вспоминаю!

С отцом мы стали двумя половинками одного целого, это было больше чем кровные узы. С мамой я на всю жизнь остался связан пуповиной. Той же пуповиной, думаю, я был связан и с остальным миром. Потрогайте свой живот и сразу нащупаете пупок. С моим отцом всё иначе. Мы понимали друг друга не языком чувств и каких-то обязательств – мы растворились друг в друге, до капли, без остатка, без договорённостей, вроде: значит так, я – взрослый, ты – салага и подотри нос. Мы черпали друг из друга, то, что один не успел расплескать, а другой был заполнен до краёв.

– Держись, Дрёма, держим курс на Альдебаран!

Здорово, папа, превратить обыкновенную лампочку в звезду. В таком случае, смею вас заверить: на сегодня все пространства отменяются и комната не детская вовсе – Вселенная.

– Ух, ты – полетели! Пристегните ремни!

Лучше обними покрепче – это понадёжнее.

– Что ж в дальний путь!

Папа, для кого дальний космос, а для нас с тобой между Вселенными один коридор и два шага.

– Так, приземляемся на Хрыку. Он добрый. И посадка будет мягкой

Хрыка – это наш большой, больше меня, терпеливый плюшевый пёс, он никогда не вскочит и не загавкает, не укусит, лежит себе мирно на полу и ждёт, чтобы смягчить нашу посадку на его спине.

Приземление прошло удачно переходим к освоению новой планеты. Тут надо и города из кубиков построить и сады посадить и всяких зверушек развести.

– Дрёма, ты давай строй ровнее. Смотри, башня скоро завалится и рухнет.

Никак не могу привыкнуть к законам земного притяжения – особенные они тут у вас. Вернее, теперь – у нас.

– Есть такое дело, Дрёма. Законы у нас жёсткие, чуть, что не так, равновесие потерял, упал и шишку набил. Раньше я считал это бедой. С твоим рождением многое изменилось, ты напомнил мне давно забытую истину: и падение и подъём начинается с точки опоры. Вот почему можно падать – вставая, и, наоборот, подниматься для падения.

Однажды нас подслушал один папин знакомый:

– Ваня, ты с ребёнком разговариваешь или со сверстником?

– А я разницы не вижу. Мы с Дрёмой понимаем.

– Нуда, ты ему ещё кодексы растолкуй, логарифмы, пунктуацию.

– Кодексы, – папа наморщил лоб, – кодексы, уверен, не воспримет. Кодексы не каждый-то взрослый воспринимает. А если точнее, то каждый на свой слух. Одни сверху на него цыкают, другие под ним слушаются. Кодекса ребёнок не поймёт – двуличный он кодекс твой.

Кодекс я представил себе кособоким стулом в игре «кто первый сядет». Знаете, когда одного стула обязательно не хватает и выигрывает самый ловкий. Папа был юрким, но всегда предпочитал уступить. Такой он мой папа.

Когда приходили папины знакомые или он собирался на работу, с ним происходила разительная перемена. Папа вздыхал, поднимался с колен, гладил меня по волосам и начинал застёгивать пуговицы. Глаза становились, нет, не грустными, но в них угадывалась некая досадная грустинка-соринка: а это надо? Кого он мне напоминал в такие минуты?.. Потерянного человека. Только поймите меня правильно, не того, кто тычется в разные стороны и не знает, куда ему направиться. Уж точно нет. Он сам потеря. Бесценная! Так инвалид остро чувствует недостачу руки или ноги. Он, конечно, проживёт и без потери, но верни ему недостающую часть тела, он возблагодарил бы тогда небеса, и радость его была искренна… (Дети читают книгу, написанную задолго до них, вот откуда у них знание об инвалидах.) Снова отвлёкся… ах, да – это отца моего, однажды, потеряли на Земле и когда снова обретут, будут радоваться.

Папа застёгивался, обязательно нагибался ко мне и, виновато улыбаясь, произносил:

– Такая жизнь, Дрёмка.

И тогда мы с ним терялись, остро ощущая потерю. Зато когда он возвращался, радости не было предела.

– Может так надо тут на Земле, Дрёма, чтобы обрести, нужно потерять? Не знаю, не знаю. С тобой я не чувствую себя ущербным. Каким стал с тех пор, как порвалась связь с детством, моим детством. Теперь я цельный как никогда. Странно, – папа задумался, разглядывая ярко-красный автомобильчик, – я играю в детские машинки, а они, там, на улице, по-взрослому рулят. Я их не давлю, Дрёма, а они так и норовят помять, искорёжить, сбить на обочину. Так, по их мнению, они утверждаются в жизни… – Папа пожал плечами, – а мне их искренне жаль – калеки. Они давно и безвозвратно утеряли то, что мы с тобой обретаем каждый день. Можно иметь сколько угодно больших машин и сотни лошадей под блестящим капотом и никогда не догнать одну ма-аленькую мечту. Имя которой – любовь.

Папа поставил красный автомобильчик на пол, расстегнул пуговицу и опустился на корточки:

– Ну что, поехали!

– Надо заправиться.

– Как никогда верно. Тогда курс на кухню!

«Детство, детство, где ты, где ты…» В телевизоре кривлялся и пел какой-то певец. Мама готовила и подпевала. Я послушал и удивился, как его можно слушать – тоска, а не песня, волчья воющая тоска непонятно о чём: вою, потому что вою. Тоска, правда, заводная, так и хочется сплясать. Мне подарили игрушку, человечка, чьи руки и ноги дёргают верёвочками. Дёрг-дёрг, он и начинает плясать. Заводной певец и себя издёргал и других осчастливил. Мама, детство не плясун, отплясало и откланялось: веселитесь дальше сами. Детство это воздух, без которого дышать не сможешь. Знаю, знаю, как всегда наставительно заметишь: и взрослые дышат. А помнишь, мы как-то раз посещали дедушку в больнице, а рядом ещё кто-то лежал и тяжело сопел в маску, возле него стоял кислородный баллон. Он дышал и жил. В последнем я, впрочем, сомневаюсь. Я замахал рукой на телевизор, выключи, мама, он обманывает. Мама наклонилась, но не услышала:

– Будем кушать, – и усадила за стол.

А папа услышал:

– Не красовался бы перед камерой, глядишь и нашёл бы утерянное детство.

– Ой, у тебя, Ваня, одно детство в голове. А мальчик этот, между прочим, побольше тебя зарабатывает.

– Ты мне и девчонок простишь, которые к нему липнут?

Папа не шутил, хотя говорил улыбаясь. Мама сразу надулась:

– У тебя всё крайности.

– А посерёдке непременно упадёшь. Закон расходящихся льдин.

Папа, продолжая грустно улыбаться, обнял маму.

– А закон доходов семьи тебе, конечно, не известен.

Я замечал одну особенность маминого слуха: она слышала только то, что хотела услышать, всё остальное отсеивалось за ненадобностью:

– Дома есть нечего. Ребёнка нечем кормить.

– Дрёма, мы с тобой голодаем? Сейчас каши навернём с тобой и пойдём, животы наглаживая и мурлыча от удовольствия, верно?

– Каши, каши! Кроме каш другая пища бывает.

– Бывает – неудобоваримая. Это когда этикеток и рекламы много, а еды настоящей и пользы в ней с гулькин нос. Одни обещания. Обещаниями сыт не будешь. А ты чем ярче упаковка и цена, тем охотней покупаешь. По мне так лучше кашу манную кушать, чем ярлык глянцевый жевать, как та корова.