Дрёма
Шрифт:
– Я тебе не корова!..
Очередной скандал. Папа потом долго молчит. Споёт мне колыбельную и сам себя корит у моей постели:
– Знаешь, Дрёма, в песне, вон сколько слов – много. И певец бывает такой, душу твою на струны распускает и тренькает потом по этим струнам. А прислушаешься – гудит и пусто, будто в деке гитарной. Ты сам сначала песней стань. А…, – папа укрыл меня одеялом, – не слушай ты меня брюзгу, спокойной ночи.
Мама утром плачет:
– Не понимает нас с тобой папанька. Не жалеет. У других и машины и дачи, жены королевами живут.
Я тут же вспомнил «снежную королеву» из мультика – жуть холодная. Неужели
«Младенческое сознание, дитя неразумное», – это, в очередной раз, обо мне, и в очередной раз сказано с умным видом, поправляя очки на переносице, цитируя чужие мысли. Эти мысли застыли давно и превратились в идолов. Идолу что – стоит, не шелохнется, принимает жертвы. Что ж не буду с ним спорить (очки, возможно, не зря носят – заслужено), замечу лишь: то, что между папой и мамой вырастает пропасть, я заметил задолго до образования первой трещинки. Задолго до умудрённых жизнью бабушек и дедушек. Задолго до очкастых психологов. У них опыт! Так его пережить нужно, захлёбываться и обжигаться тем опытом. А кто растворен в стихиях? Для устья исток не загадочное далёко – река.
Я загрустил. Папа, как всегда, играл со мной, отвлекал и веселил, но мы уже тревожно прислушивались к отдалённым раскатам грома. Прислушивались и ждали, когда тучи затянут солнечное небо.
Был дождливый зимний вечер. Чёрное небо запуталось в тучах и сверху, то нервно барабанили капли по карнизу, то призрачно летели большие белые хлопья снега. Тяжёлые и мокрые.
Я, прислонясь лбом к стеклу, тоже плакал – слякоть за окном проникла в нашу квартирку – за стеной, на кухне ругались мои родители. Я слушал и понимал: солнце ночью зажигают такие чудаки как мой отец. Зажигают сначала в своей груди и потом вынимают его наружу и тьма, отступает. Но и чудаки устают бесконечно зажигать и доставать из-за пазухи солнца – в груди всё выжжено давно. Чудакам, как и всем прочим людям, требуются лечебные снадобья и целители.
Мне заранее было известно, что я останусь с мамой, этот мир куда прозрачнее, чем он сам себе представляется в зеркале, облачаясь в пышные наряды, примеряя венцы и мантии судей, позируя и красуясь.
* * *
Теперь мы с мамой живём в просторном доме имеющим целых три этажа и столько комнат, что о них, по всей видимости, часто забывали в суете, и они сумрачные, запылённые и затхлые, подолгу дожидались хоть какого-нибудь присутствия живого существа. Ну, или хотя бы призрака. Зачем столько комнат?
Вначале и я задавался таким вопросом, с опаской приоткрывая очередную загадочную дверь и заглядывая внутрь. Вот человека определяют, что он жив не по наличию кожи, причёски и одежды, а по дыханию и по делам его. Прекрати человек дышать и творить все начинают плакать и человека хоронят. Такой представлялась мне жизнь.
Я рос и начинал понимать, что людям свойственно заблуждаться. Они считают, если заготовить побольше дров, то так будет надёжнее и теплее. Ну, во-первых, дрова это только начало тепла, а во-вторых, если забросить много поленьев обязательно случится пожар. И ещё, когда кто-то заготовляет себе слишком много дров, вряд ли он проявляет заботу о будущих поколениях, оставляя им гнилые пеньки и заброшенные пустоши. Но в этом доме был «настоящий хозяин» и были пустующие комнаты, «на всякий
случай, про запас».– В доме должен быть хозяин, – глядя на меня стальными глазами, твёрдо и непреклонно заявлял Артём Александрович.
Артём Александрович новый муж мамы. Фотограф. Мама с надеждой ожидала, что я назову его папой. Ей хотелось, чтобы большой дом снаружи и изнутри тоже выглядел крепким, добротным и благопристойным. Я смотрел, как она прихорашивается перед зеркалом, пытался вникнуть, и отказывался понимать.
– Артём… Артём Александрович всё для тебя делает. Старается. Ну, признайся, разве мы жили так хорошо раньше?
– Раньше?
– Да?
– Раньше, мама, мы просто жили.
– Вот видишь – просто. А сейчас, у нас куда больше возможностей и куда интереснее жить. Верно? Артём умничка… Артём Александрович. – Быстро поправилась она. – Он к тебе как отец относится. Любит. Мало родить, нужно ещё вырастить. Вон ты персик посадил в саду. Так, что легче? Посадить и забыть или каждый день поливать, обкапывать, подрезать?
– Я не дерево, мама.
– Нет, конечно… Приехал!
И мама упорхнула встречать мужа, она дорожила уютом и боялась снова остаться «у разбитого корыта».
– Смотри, что тебе Артём Александрович купил.
Подарок был царский. Новенький блестящий компьютер со всеми «геймерскими наворотами» теперь красовался в моей комнате. Он был восхитителен, и всех его микросхемных мощностей с лихвой хватало доказывать, что разукрашенный виртуальный мир куда красочнее настоящего.
Игры с отцом, походы и костры, книжные герои, потихоньку стали меркнуть и забываться. Взрослые дорожат памятью, пекутся о ней, огораживают, подкрашивают, подновляют. По особым датам собираются вместе, кушают, вспоминают, вздыхают, потом разливают по рюмкам:
– Ну, чтобы помнить.
И забывают. Становятся глупыми, шатаются, будто вместе с воспоминаниями они разучились ходить. Я однажды понюхал эту взрослую память и даже попробовал на язык, гадость ужасная, горькая и жжётся. Может поэтому они пьют, как сказал один знакомый Артёма Александровича дядя Артур: «Давай её окаянную, беленькую. Что б по мозгам и забыться». Взрослые будто потеряли что-то, пытаются найти, но у них ничего не выходит, тогда они огорчаются и сокрушённо машут рукой: наливай.
У меня такое бывает с игрушками. Высыплю их все на пол, ищу, ищу и никак не могу найти то, что ищу. И куда она запропастилась? Когда игрушек чересчур много, непременно одна или несколько потеряются. Обижаются они что ли, мол, совсем забывать стал, не играешь. А взрослые всё тащат и тащат игрушки, будто я божок какой и требую жертв. Приятно быть божком, и скучно. Не жертв хочу, но милости. Вроде, всё есть, всего навалом (в прямом смысле слова), а скучно. Поиграл новинкой день другой и забросил в общую кучу – пресытился. Игрушкам, как и людям душа нужна живая, участие. «Игрушки без души – хлам».
Где я это слышал? Так папа однажды сказал, когда я сидел и скучал без него. Он тогда вошёл после работы и сразу все игрушки оживились, преобразились. «Много не надо. Одну, две, но чтобы непременно с душой. Чтобы с любовью». И отец всегда угадывал, дарил именно такую игрушку, которой непременно удивишься: он, что тайные желания может угадывать? Бабушки и дедушки дарили куда чаще и больше, притащат ярко раскрашенного монстра: на, играйся. Потаскаешь его и забросишь куда-нибудь в угол, тяжёлый и крикливый больно, сам себе на уме.