Дрёма

Чтение не напоминало Дрёме увлекательное чтение очередного приключенческого романа. Когда тебя приглашают побыть зрителем, насладиться головокружительным сюжетом, коллизиями, поучительно сокрушают зло неотразимым клинком, заставляют посмеяться над изворотливостью и осуждают хамство… А потом равнодушно зажигают свет и настойчиво приглашают выйти наружу: прочитали, потешили душеньку, театр закрывается, до свидания.

Отец писал просто, незатейливо. Обыкновенная жизнь родного отца. Жизнь, о которой мог знать только он сам. И некоторые факты ему и хотелось бы, наверное, забыть, вычеркнуть, выбелить поэтическим слогом, превратив в героическую эпопею, красивый миф… Нет! Нервный росчерк перечёркивает заманчивое и желаемое: «Сын, я не поддался на искушение и храбро встал на защиту…» Прочь лживое искушение: «Начинал-то я храбро, а потом как всегда. Можно выстоять бой с напирающим хамством и дать отпор мерзости. Можно упиваться чувством собственного достоинства и гордиться беспримерной стойкостью, и хмелеть и уже не замечать упоительного: „и сим воздам!“ И мчаться на лихом коне, напоминая бутылку шампанского, которую сейчас разболтает, выдавит пробку, и пенная струя пьянящего адреналина забрызгает всё вокруг. Все герои отличаются внешним эффектом. Внутри они давно проиграли все битвы. Не верь сверкающим напыщенным памятникам. Их нутро прекрасно известно скульптору, но он будет молчать. Иначе лишится заказов и толики собственной славы. Кто же откажется?»

Образ отца возникал над исписанными ломаным почерком листами той самой силой, что наворотила эти непроходимые буреломы. Силой страстной, неудержимой, беспощадно-разрушающей – всё ради цели! Силой способной не раздумывая сшибиться с другой силой, рвать и сокрушать, доказывая только своё право на существование. Иногда побеждающей и торжествующей силой, и следом, тут же терпящей поражение и, тогда не прощающей, мстительной. И вдруг эта сила превращалась в слабенький «пшик», будто выпущенные остатки воздуха из цветного шарика. Ради чего всё это? На подобный героизм и даже на большее исступление способен зверь. Загнанный в угол он становится самоотверженным, прекрасно-непобедимым, демонически-завораживающим в огнедышащей ярости своей!.. И всё же – зверем. А где человек, человеческое, Дрёма?»

Дрёма вздрогнул и оглянулся. Ему на миг показалось, что совсем рядом и обращается к нему с вопросом живой отец.

– Не знаю папа? Одно скажу, разбирая твои буреломы, я уже без страха смотрю на прочитанное, пройденное. И это удивительно. Чудесно. Мне хочется читать дальше, и я уже верю, да-да – верю, ты вышел на широкую проторенную дорогу! Обязательно вышел – идущие не могут не осилить?

Когда была перевёрнута последняя страница, Дрёма уже не сомневался: тоненькая тетрадь будет совсем другой по содержанию.

Таким бывает едва журчащий по камням родничок.

Дрёме вспомнилась поездка в Саратов. Широкая и полноводная река Волга, изящные, бесконечно длинные мосты, сотни промышленных труб, этажи без счёта и предупредительный окрик деда: «Не пей из реки, какую-нибудь заразу подхватишь ещё». А из горного родничка они без страха пили с отцом после долгого изнурительного подъёма. Ничто так не утоляло жажды, как тот родничок. Папа тогда спросил: «Разве эта вода, Дрёма, не вкуснее любой самой сладкой „кока-колы“ или другой газировки?» И он тогда не лукавил с ответом: «Скажешь тоже».

Подходил к концу май месяц. И Дрема решил, вторую тетрадь начнёт, когда будет ходить на пляж купаться.

Компании он стал избегать, со сверстниками ему было откровенно скучно. И не потому, что считал себя каким-то особенным. Среди ребят всегда шло непонятное ему соперничество. Все чего-то хотели доказать, петушились и спорили. Дрёма не мог оставаться в стороне, горячо доказывал, пылко отстаивал свою правду. Оставаясь один, подросток недоумевал: и чего спорил, что доказал, кому? Прав был отец: «Свои глаза другому не отдашь, каждый видит своё. А в споре побеждает всегда самый крикливый. Вот и получается, что мы видим кособоко. Избегай споров, истина проявится сама. Как бы люди не хотели быть „истиной во языцех“, кем бы себя ни возомнили, а природы им своей не избежать. С ней можно только полюбовно согласиться и жить, но всегда объявляя главным законом – любовь».

О чём думал отец, что чувствовал, когда писал о любви? О ней многие пишут. Ещё больше говорят. И то, как говорят, в подростке пробуждало живейший интерес, всё его тело откликалось и жаждало открытий. А твоя любовь, какая она, папа? Ответа не было, но то, каким он помнил отца, его откровения в потрёпанной тетради, всё больше убеждали его: есть другая могучая сила. Она не требует клятв и признаний, о ней не шепчутся не переменках, прыская сквозь губы и пряча похотливую улыбку. Ей ничего этого не надо – она самодостаточна, и точка. Вот такая она непонятная любовь, о которой пишет ему отец.

Дрёма смотрел в школьное окно. Урок математики никак не звучал в унисон с тем, что происходило за окном. Только что народившаяся листва сочно зеленела на фоне переливающегося искрами моря. Легко и непринуждённо кружили в прозрачном воздухе белые, коралловые, персиковые лепестки, застилая богатейшие ковры, там, где недавно ещё было грязно, и грустно смотрели в пасмурное небо лужи. Небо преобразилось. Словно распахнулись невидимые створки – прежняя синь приблизилась и одновременно расширилась, обещанием непроницаемо кобальтовой космической бездны.

Математика если и вписывалась в эту картину, то лишь как частный случай, мазок мастихином на грандиозной картине.

Быстрей бы каникулы! Звонки сливаются с трелями птиц, и вот он наступает долгожданный день. Необыкновенно солнечный и, ожидаемо, свободный.

Свободный?

Пашка и Ашот сразу заявили, что будут работать на каникулах. Первому хотелось иметь мопед. Второй мечтал обрести некую «финансовую свободу» от «родоков». Другие пребывали в «мучительных» раздумьях, им хотелось и купить чего-то и «просто пошататься». Праздно определяющихся было большинство, потребительских искушений не меньше. И тогда возникали вполне философские решения: можно ведь отдыхать – работая, и работать – отдыхая. Курортный город ковал себе будущие кадры.

И свобода у каждого в нём сугубо своя.

Прочитанная первая часть отцовского дневника была похожа на волшебный ветер который унёс Алису в Изумрудный город. С одной разницей, вместо города Дрёма оказался посреди штормящего моря. Волшебный ветер, порождённый дневником, правда снабдил его добротным корпусом, высокой стройной мачтой, крепко скроенным парусом и такелажем и, тем не менее: штормило. И стихия настойчиво требовала: правь или утопишь корабль и утонешь сам!

Дневник странным образом заставил отойти Дрёму от толпившихся сверстников. Сделал он это неосознанно, получилось само собой.

Образ отца в дневнике сворачивал и уходил куда-то в сторону от шумной размеченной белой краской трассы с проносящимися мимо блестящими автомобилями. Разметки, правила, механизмы не отвергались им: «… и среди вороха винтиков, можно найти влюблённого мастера, но не из винтиков собирается человек». Отцовский почерк решительно сворачивал в сторону от шумных дорог. Дрёма пытался рассмотреть хотя бы едва видимую тропинку. Напрасно. Отец скорее напоминал мальчику луч света, нёсшийся сквозь тёмные космические пространства только ему одному известным курсом. Луч света сквозь пространства и время. И он увлёк подростка, увлёк своей преданной искренностью и чем-то ещё, чему он не мог дать объяснения, но оно вызывало в нем сильнейшие переживания и желание следовать.

Поделиться Дрёме было не с кем, он боялся насмешек, нравоучений, и он прекрасно понимал, расскажи он кому-нибудь о дневниках в лучшем случае жди недопонимание, в худшем издевательства над отцом. В последнем он был уверен – быть потребителем было нормально, и цинизм стал нормой жизни. А ему хотелось найти сочувствующего.

Непростая ситуация для подростка.

Дрёму выручили каникулы. Они волшебным образом перенесли подростка на обочину: стой и решай.

– Мама я на море купаться!