Дрёма

Одному богу известно.

Дрёма подошёл к дому и толкнул калитку. Она всегда была заперта, но сейчас ему захотелось хоть какого-нибудь чуда: толкнуть и чтобы калитка сама собой распахнулась, а внутри не хозяйский порядок – где всему своё место – но бесподобный и прекрасный сад, куда входишь, и калитка тут же пропадает и стены…

– Ты где бродишь? В твоей комнате опять не прибрано! Стыдись, я нашла сегодня под твоей кроватью огрызок от яблока!

Дрёма молча выслушал наставление. В последнее время дела у Артёма Александровича не ладились, отчего он становился угрюмым, а у мамы портилось настроение. И любая совместная поездка на автомобиле превращалась в брюзжание:

– Одни козлы по дорогам ездят!.. Куда баран прёшь, тебе баранов в горах пасти на лошади, а ты всё туда же – в цивилизацию! Тут тебе не горные тропы, а дороги с разметками и знаками… Знаки? Это вон те красивые картинки у обочины! Ну, бараны! Нет, ты глянь, они уже по пешеходкам гарцуют! Джигит Шумахероич! Мерседес Арбович! А что б вас…

Артём Иванович всё больше распалялся и уже не замечал, как сам нетерпеливо выскакивал на встречную полосу, создавая соседям неудобства и оттирая их в кювет.

– Да мне начихать на все пробки в мире, когда я опаздываю!

Дрёма помалкивал рядом на сиденье, по опыту уже зная: помалкивай и не будешь чужие слюни вытирать с лица. Он со скукой смотрел в окно и мечтал поскорее хоть куда-нибудь доехать и покинуть удобный велюровый салон.

Теперь, вернувшись со школы, Дрёма терпеливо выслушивал ворчание матери и незаметно заводился сам. Выполнив все поручения и выслушав мамины причитания по поводу «троек» и «безалаберного отношения к жизни», Дрёма влетел по лестнице, хлопнул дверью и бросился на кровать.

– Как вы все мне надоели! Учат! Учат! Учат! Все учителями хотят стать. Вон и Пашка «живите» через Ы пишет, а всё туда же: «Жить нужно в кайф». Не могу больше!

Дрёма уткнулся лицом в подушку. Отец, ты же обещал… Обещал ведь: будет трудно – приду. Трудно! Давно трудно! Невмоготу!

С улицы раздался звонок. Послышался мамин голос:

– Иду, иду! Сейчас открою!

Чтобы впустить человека нужно открывать запоры и засовы, – обижено подумал Дрёма и закрыл уши уголками подушки.

Стало тихо, наружные звуки стали ватными. Дрёма услышал, как учащённо бьётся его сердце. Оно кулаками стучало в грудь и требовало: выпустите меня немедленно! Я требую! Ишь ты какое – «требую». Папа в таких случаях говорил…

– Дрёма!

Вроде зовёт кто-то? Мерещится что ли? Нет, вот снова и уже нетерпеливее:

– Дрёма, слышишь?!

Дрёма недоверчиво отстранился от подушки. Звуки жизни защебетали вокруг.

– Дрёма, сынок!

Идти не хотелось – опять будут выговаривать, учить. А идти нужно. И подросток внутренне нахохлился, приготовился сопротивляться.

Мама стояла у цветника, рядом с ней застыл грузный мужчина. Мама плакала.

– Дрёма, подойди, – мама всхлипнула, – познакомься это…

– Я служил вместе с твоим отцом… Дрёма.

Мужчина замялся и начал осторожно вытаскивать из сумки потрёпанные тетради. Почерневшие от грязных прикосновений листы, оттопыренные уголки. Ничем не примечательные тетради. И даже белые лошади, некогда мчавшиеся по глянцевому зелёному полю, теперь будто сломались на изломах, и вот-вот были готовы споткнуться и упасть. Белая масть превратилась в грязно-серую. Дрёма недоумённо смотрел, то на заплаканное лицо матери, то на одутловатого мужчину, то на потрёпанные тетради, неловко теребимые мужской рукой.

– Вот… Возьми.

– Что?

– Это тетради твоего отца. Он просил, вот.

– Отца!? А он сам… где? Что ему уже трудно самому, что ли!..

Мужчина потупил взор, напоминая провинившегося ученика.

– Дрёма. Дрёма, твой отец… отец погиб. Погиб храбро… В бою… Честно.

– Так, где же он?! Почему сам…

– Дрёма ты слышишь, он… он погиб на войне. Там многие погибают, такие дела вот.

– Мама?

Дрёма взглянул на маму, он не мог понять. Как так? Вот стоит у цветника мама, молодая и здоровая, почему же отец не может стоять рядом? И что такое лепечет этот толстый мужчина с серым лицом. Ведь он много старше отца, но он стоит, здоров и невредим, и говорит что… Он что не понимает, отец моложе его и не может… Это против жизни!

Лица и двор стали мутными. Дрёма опустил голову, ему стало неловко, мальчик и вдруг эти проклятые слёзы. Кто вас просил! Кто сказал, что отца нет, и больше никогда не будет?! Мальчик почувствовал чью-то робкую руку на голове:

– Возьми, сынок. Тетради просил передать тебе твой отец… если что. Я исполнил.

Рука неуверенно взъерошила волосы Дрёме. Мальчик словно сквозь мутное стекло видел, как отяжелённый животом вестник пятился к калитке. Потом остановился, развёл руками и виновато произнёс:

– Твой отец был героем. И погиб как герой. Такие дела. Ну, я пойду.

– Может… может зайдёте, чаю…

Мамин голос был тих и неуверен.

– Меня ждут. Я в «Ворошилове». Там, значит. Направили на лечение. Вот телефон, звоните, если что. Я пойду. Вам нужно побыть одним.

Мужчина, по-прежнему пятясь и, зачем-то всё время неловко наклоняя голову, будто извинялся, толкнул калитку.

Дрёма и мама остались одни во дворе. Мама прижала к себе сына и оба навзрыд заплакали.

В тот день Артём Александрович, сначала раздражённо потребовавший закрыть ворота: «Даже ворота открыть некому, вот дожился. Сигналю, сигналю, никому дела нет!» – узнав новость, вдруг присмирел. Поднялся в детскую, присел на край кровати. Посидел, ничего не говоря, потом неуверенно коснулся плеча подростка, сжал его.

– Ты, если чего, обращайся. Хорошо. Ну, я пойду. – Уже у двери он повернулся, – жизнь такая штука, она ни для кого не бывает вечной. Пойми это. Посиди тут и спускайся, будем ужинать.

Дрёма, пролежавший весь день на диване, ничего не ответил, он только глубже зарылся в подушку. Рядом на тумбочке лежали тетради.

«Жизнь такая штука…» – звенели в ушах последние слова Артёма Александровича. – Штука, штука… В его устах жизнь будто безделушка какая-то, слово неживое. Штука. И папа… неживой. Штука… Нет! Нет! Нет!!! Не может быть!.. Может. Но только не с папой, он обещал прийти! Он говорил: жизнь вечна. Не придёт? И Артём Александрович прав. Он всегда прав! Он как этот дом – фундаментальный. Он всегда есть! А папы нет…

Дрёма пытался вспомнить хоть что-то. Получалось расплывчато. Воспоминания дрожали, напоминая каплю готовую вот-вот сорваться с листа. И капля, естественно, срывалась и падала вниз. Дрёма никак не мог чётко вспомнить отца – размазанный пролетающий мимо силуэт призрачно появлялся из ничего и тут же зыбко пропадал. Ты говорил, дела определяют человека. Дела Артёма Александровича можно пощупать, они греют и спасают во время дождя. А твои дела, папа?.. Тебя больше нет, и ничто не греет. И никогда уже не согреет! От памяти одна грусть.