Дрёма

Дрёма отвлёкся, поднял голову и настороженно начал вглядываться в кусты и тени под кронами деревьев. В его лесах и в траве было полно живности. Она ухала и ворчала по ночам, а днём стрекотала, порхала, звенела, свистела, исполняя партии и увертюры в беспримерно многочисленном оркестре. Его мир ползал, летал, и спускался к водопоям, изящно вскидывал голову, украшенную ветвистыми рогами и с интересом провожал одинокого путника. Его мир был заселён дикой природой, и в нём не было страха. Одна чуткость. Он жил по одному ему понятному закону. Закону широкоглазого детства.

Кому нужно было столь пристально изучать создателя и единственного поселенца прекрасного невоинственного мира? Ощущение нехорошее. Кто высматривал и смаковал, оставаясь в тени, хотел что-то выведать, не разглашая собственные планы и намерения?

Дрёма стал оглядываться. Кто это может быть? Однажды он не выдержал и решил построить стену на берегу его любимого озера. Начал таскать камни, ровненько укладывать. И чем выше поднималась кладка, тем спокойнее становилось. Дрёма удовлетворённо отходил в сторону и любовался: а что неплохо, может ещё башенку добавить? И надстраивал. Вскоре на берегу озера среди стелющейся глянцевой листвы возвышался небольшой замок, романтичный, увенчанный башнями с зубцами и остроконечными крышами под рыжей черепицей. Точно такие башни он не раз видел на гравюрах и рисунках когда читал о рыцарях. Дрёма не мог нарадоваться. Проверял крепость ворот и неприступность. Потом выразил всё одним словом: прелесть!

После чего смело отправился в поход. По дороге искупался в речке. Поднялся на противоположный берег. По крутой весьма извилистой тропинке вскарабкался на белые скалы, раздвинул свисающий с веток деревьев косматый самшит и обомлел. Перед ним возвышалась крепостная стена. Высокая и неприступная, и была обращена грозными бойницами и башнями туда, где красовался в водах тихого озера его собственный, только что отстроенный замок. Чьи это укрепления и против кого они?

Дрёмин мир раскололся. Он долго сидел, отстранённо глядя на монитор и силясь понять, что произошло? Первой версией было: его компьютер поймал вирус. Но успокоения она не принесла, как же так получается, его собственный мир, взлелеянный с такой любовью в каждой мельчайшей детали, когда каждому камню своё, особое место, появились свои органы опеки и пытаются навязать ему свою волю?!

Картинка на мониторе потеряла чёткость и слезливо размазалась. Будто зимнее окно, о котором рассказывал ему когда-то дедушка. «Летом створки нараспашку, сигай свободно хоть туда хоть сюда, благо дом на земле стоит. Но вот утром трава покрывается инеем, становится прохладней и окно однажды захлопывается. Смотришь сквозь него, всё, как и прежде, а уже не сиганёшь. Иней сменяется снегом, мороз крепчает. По краю стекла начинает образовываться узорная ледяная корочка. Сначала тоненькая, едва заметная, мороз не унимается, крепчает, за спиной начинает трещать печка, и окно постепенно начинает затягиваться ледяными всевозможными узорами. Тут и сказочные зверушки и прозрачные цветы и листва, какой в лесу и не встретишь, так увлечёшься, рассматривая, что и не заметишь, как всё окно стало непрозрачным. Солнечный свет, мутным пятном едва проникает внутрь. Тут тепло и уютно, и лампочка светит, но что-то подсказывает: истинный свет, внучёк, всё же там – за окном…»

Дрёма выключил компьютер и долго смотрел на чёрный безжизненный экран, где в самом центре догорали разноцветные пятна. Вскоре и они погасли. Когда затворилось его окно, из которого можно было «сигать»? Дрёма не заметил. «Память – это обман. Она высвечивает из тьмы времени отрывки событий. Словно светишь узконаправленным фонарём. А дальше начинаются домыслы и включается воображение. И тогда память превращается в актёра примеряющего костюмы нужной эпохи и пытающегося войти в образ. И, знаешь, у него прекрасно получается – ничто так не изменчиво, как наши пристрастия, скрытые желания и нравы». Дрёма удивился, словно отец сидел рядом, настолько чётко он вспомнил его голос.

И в школе и дома, в играх со сверстниками ему приходилось всё чаще отстаивать право на детство. Дети над ним посмеивались, иногда незлобиво издевались, но всё равно обидно. Взрослые наставляли и, чем старше он становился, тем настойчивее и настойчивее. Отец к знаниям относился с уважением: «Опыт великое дело, но и поклонятся ему как идолу?.. Приглядись, идол стоит на чьих-то домыслах и теориях. На первый взгляд, вроде, крепко стоит, доказательно, но вот приходит новый умник, прицелился глазом: „Врёте – криво“, – деловито засучивает рукава и начинает рычагами подкладывать другие домыслы и теории. Идол зашатался. Относись к опыту с уважением – он старше, он жизнь прожил. Относись заботливо – опыт и сам не замечает своих старческих немощей, для него время остановило свой ход. Но и не поклоняйся слепо, учись прислушиваться и слышать. Всегда поступай по любви». Как папа?!

Позавчера он сцепился с Пашкой из параллельного класса.

– Нужно быть крутым. Вот и вся любовь. А ты кретин какой-то. Может ты из этих, – Пашка похабно ухмыльнулся, – кокетливых мужчинок.

Разговор начинался безобидно:

– У Сергея Бряцалова самый клёвый папаша. И у самого новая семёрка бэ-ха. Красавчик. И сыну «Приору» подогнал, новую. Чтобы, значит, на дискотеку не пешком ходил. Вот это я понимаю – отец. А ты мне: любить детей надо и тогда войны не будет. Тебя твой отец любит? – а придёт время, вызовут в военкомат и скажут: на тебе автомат, иди, стреляй. И отец твой не поможет. Да его и рядом не будет. А Серёгу Бряцалова батя отмажет. Да он весь военкомат с потрохами выкупит, если надо ради сына. Вот где любовь. И не втирай мне тут сказки.

– И тебя?

– Что «и тебя»?

– Призовут в военкомат.

– Призовут, – кисло скривился Пашка, – батя, хоть сутками пахать будет, а на военкомат ему не хватит. Да оно ему и не надо. Он говорит: «Я служил, и ты пойдёшь».

– А будь там, в военкомате, мой отец он никого не призвал бы. Призывают такие как Бряцаловы, для него и мы с тобой, и наши отцы: «Приора сыну, мне на семёрку».

– И чего. У наших отцов, значит, пупок слабоват. Вот и пойдёшь с любовью своего отца, куда Бряцаловы укажут. Таким и нужно быть – сильным. Твой отец против него тряпка половая. Вытрут ноги и дальше пойдут, – Пашка приблизился и доверительным тоном добавил, – и будут правы.

– Что ты сказал!..

Их быстро разняли, и не так больно было от ноющей скулы, по которой успел ударить Пашка – он ведь тоже не промах и кровь из пашкиного носа тому доказательство. Обидно было. Он дрался непонятно за что, если разобраться – Пашка прав. Надо мной уже все смеются и поделом.

О любви только девчонки шепчутся, и то посмеиваются. Скажут и тут же прикроют рот ладонью и прыскают, кокетливо постреливая глазками. Мама дома сериалы смотрит, и сериалы те словно склеены из лоскутков, разноцветно, броско, спросят, что видел, пожмёшь плечами – ничего. В тех сериалах только и слышно: любовь, любовь. Вот получается – ничего.

Любовь это обыкновенное слово, каких сотни тысяч. Сказал и смутился. А почему смутился, кто его знает. И многие смущаются, я замечал, каждый по-своему. Кто-то краснеет, другой начинает корчить рожицы, говорить пошлости, выражая странное нетерпение и даже отторжение к этому слову.

Если честно, Дрёме хотелось бы оказаться на месте Сергея Бряцалова. Разве его не любят? Что пашкин папаня? – пришёл с работы, схватил пиво и сразу к телеку прилип. Ему ни Пашка, никто ему не нужен, такому и я лишний рубль не дал бы – пивом захлебнётся. А мой отец что? Хоть до хрипоты кричи – не докричишься.

А Артём Александрович? Он похож на свинцовый шар, гладкий и тяжёлый, катится и всё подминает под себя. Тебе, Дрёма, с ним хорошо? Ну, признайся, что да – хорошо. Сытно и беззаботно. И снова Дрёмы был вынужден согласиться.

Так в виртуальном мире мальчика, незаметно для самого создателя вырисовывался свой рисунок, своя жизнь. В ней отцовские краски, с которыми он пытался красить новой жизни, смешивались с красками твёрдой правды бряцаловых и артёмалександровичей, Дрёма-живописец обмакивал в них виртуальную кисть и начинал водить по холсту-экрану. Какие образы проявятся на том холсте? Светлые и задумчивые, чьи глаза и в старости не теряют детской прозрачности и солнечности или люди-монументы, поблескивающие в лучах солнца бронзовой правдой?