Дубравы
Шрифт:
Йыван помог подняться с земли избитому Янису. Глядя на свою жертву, крестьяне в смущении отводили глаза.
Не знали, как поправить дело.
— Думал, убьете, — сказал Янис. — Может, и я на вашем месте поступил бы так же. Если всем миром возьметесь, не только меня, но и барина свалите, — он вытирал окровавленные губы.
Кое-кто понял, какой смысл таится в словах невинно пострадавшего человека.
Наступила внезапная тишина, будто не было ни ссор, ни угроз, а живет себе лес, поживает, только вершины покачиваются от легкого ветра.
— Зря мы тут кулаками размахались! — с горечью сказал седобородый
— Тоймет правду говорит, — подтвердил другой старец из толпы. — Пашай ведь не знал...
— Во всем повинен только барин! — зашумели голоса.
Вдруг толпа снова заклокотала. Пашай, стараясь не глядеть на Яниса, глубоко вздохнул, буркнул что-то и отвернулся. Медленно зашагал в сторону, глядя себе под ноги. Видно было, что проклинал он себя — на невинного человека руку поднял! И невольно припомнилась ему сказка о золоторогом лосе: выходит, и он, как тот заволжский Онар, не ведая в чем дело, собрался было с дрекольем идти на добрых соседей.
Крестьяне последовали за вожаком. В гневе на помещика Еремея, истинного виновника зла, они направились к его имению, потрясая кулаками.
Лесорубы один за другим присоединились к крестьянам.
Трое остались на делянке: Йыван, избитый Янис и Тойгизя. Не могли Йыван и Тойгизя бросить товарища без помощи. Он еле держался на ногах.
Яниса отвели в дом лесничего, положили на широкую тесовую лавку.
— Скажи-ка хозяйке, Ванюшка, — попросил старик сына лесника, — пусть она баню затопит. Надо Яниса похлестать березовым веником на пару. С потом у него вся хворь выйдет!
Еремей догадывался о возможном бунте своих арендаторов-крестьян. В тот же день, как приступили к порубке, наказал он своим прислужникам, чтобы связались они с казаками. Но малость запоздал Еремей. Крестьяне уже шумели возле его дома. Ворота, правда, слуги успели накрепко запереть. Понимал барин: проникнут крестьяне в его обиталище — ей-ей разорвут на части.
И раньше, бывало, шумели крестьяне, но разъяренная толпа, как показалось Еремею, на этот раз все готова смести с лица земли.
Он вышел на балкон, поднял руку:
— Что за шум? Чего вы орете? Чего вам не хватает? — крикнул он сверху.
— Тише! — пробежало по толпе.
На чурбан у запертых ворот вскочил Пашай — тот самый здоровяк, что, не разобрав в чем дело, избил Яниса.
— Вот что, уважаемый барин, — начал он при внезапно наступившей тишине, — по какому праву ты продал арендованный нами лес?
Еремей закатил глаза:
— Когда я вас, милые, обманывал? Зря вы возмущаетесь... Неужели, Пашай, не мог ты один прийти? Все бы я тебе объяснил, все бы растолковал. Вы как пчелиный рой на меня набросились... Разве так можно? Поймите, уважаемые, я вам не враг. Да и мог ли я оставить ваш скот без выпасов? Я еще лучше место нашел. И трава там хорошая! По пояс...
Среди общего молчания громко прозвучал голос Пашая:
— А где такое место?
— Вот уж это вопрос здравый. Я выделяю вам лужок недалеко от вашего селенья. Между ручейками, впадающими в Ветлугу. А вы на человека, что вам добра желает, набрасываетесь с криками. Кулаками машете!
— Там и вправду хорошая трава, — раздался чей-то голос. — Я
там бывал, своими глазами видел.— Коли так, то нам и кричать нечего! Но правда ли, что хороша трава-то?
— Говорю вам, — уверял успокоившийся Еремей. — Очень хороша! Хотите — косите, хотите — пасите!
— А не обманываешь?
— Честное слово даю. Никогда я вас не обманывал и впредь не намерен.
Крестьяне, угомонившись, медленно расходились. Для переговоров выбрали Пашая да еще несколько мужиков, чтобы разузнать все до тонкостей.
Наконец оставшись один, барин послал нарочного навстречу казакам — предупредить, чтобы поворачивали обратно. Обошлось, мол, миром.
Все утихло, вошло в привычную колею. В лесу опять принялись за работу. Только Янис все не мог оправиться, дед Тойгизя не отходил от него: лечил чем мог.
А барин слово свое сдержал — крестьяне получили в аренду луг, который был им обещан. Испугался, видать, их гнева. Совсем потерял покой Еремей: то у Ветлуги, то у Волги появлялся на своем белом скакуне, порой встречался с Казаком Яметом. Расспрашивал о том, о сем, а однажды обмолвился:
— Молодец ваш постоялец. Наблюдаю за ним: волевой, умный. Не напрасно мы ему доверяем! Скоро я по делам в Петербург поеду, загляну к нашему губернатору. Пора латыша на родину отпустить. Довольно ему жить у нас. К чему здесь оставаться? Избили беднягу чуть не до смерти. Вон уж сколько дней в себя прийти не может...
— Что же, — сказал, поразмыслив, Казак Ямет. — Может, и вправду ему дома лучше будет.
Но собеседник перевел разговор на другое.
— Как ты думаешь, дорогой мой, почему у нас Япония войну выиграла?
— Не подумав — не ответишь, — растерялся Казак Ямет. — Можно ошибиться.
— А ты не бойся! Говори, что знаешь. Тут нас никто не подслушает.
Казак Ямет усмехнулся. Не понравилась Еремею эта усмешка.
А Казак Ямет вдруг стал серьезным:
— Думаю, генералы повинны... А русский солдат, вы сами знаете, победоносный. Ничего не страшится. Умей только командовать им — всех победит. Всех сметет на своем пути! В дни сражений с Японией не нашлось, видать, хороших командиров. Пожалуй, так бы ответил мой генерал — его превосходительство Ермолай Гаврилович.
— Согласен, — улыбнулся барин. — А если Германия на Россию пойдет, что тогда? Кто выйдет победителем?
— Думаю, оба государства сильно пострадают. Но, как ни прикидывай, русский народ себя в обиду не даст! За свои земли насмерть стоять будет... В этом деле уже не начальники, а сам народ свое слово скажет...
— Все, конечно, может быть, — наливаясь гневом, процедил сквозь зубы Еремей. — Война назревает... Нужна, необходима она.
— Зачем война-то? — Казак Ямет удивленно посмотрел на барина.
— Только война все на место поставит. Сам же говоришь — нет у нас сильной руки, способной вести за собой армию.
Казак Ямет, человек гордый, промолчал, только бросил разгневанный взгляд на барина и, не сказав ни слова, пришпорил коня. Вороной взвился на дыбы и помчался во весь опор.
Барин с ненавистью смотрел вслед Казаку. Теперь он совсем перестал считать Ямета своим единомышленником. Понял, что ни о какой дружбе и речи быть не может.
Еремей со злостью дернул уздечку... Из-под копыт белоснежного красавца клубами взвихрилась пыль.