Двадцать и двадцать один. Наивность

– Я… не хочу тебя обидеть, но таким эгоистичным отношением ты рискуешь остаться один. Хочешь быть таким же изгоем, как Дзержинский? Ни слова доброго от тебя не дождёшься, а вечно утешать тебя я не в силах.

– Смотрю, ты тоже не в настроении сегодня – так ты, значит, думаешь, – горько усмехнулся Коба. – Слово «дружба», Лёва, подразумевает для тебя целенаправленный и ритуальный обмен теплотой души, как материальным товаром? А как же бескорыстность, желание помогать от чистого сердца?

Каменев на минуту отвернулся от Кобы вперёд, глубоко задумавшись над словами товарища.

– Я ценю то, что ты считаешь меня своим другом, Коба, но ты даже не хочешь понять меня, вдруг у меня тоже проблемы существуют?

– Тебя что-то беспокоит? – с неподдельным сочувствием спросил большевик. – Интересный какой, откуда я могу знать, если ты не говоришь.

– Зря я затронул эту тему, так бы вряд ли и сказал…

– Что ты ломаешься, как девица на ярмарке? – со своим национальным чувством эмоций воскликнул Коба. – Ты не доверяешь мне?

– Коба, прошу тебя, не задавай мне такие провокационные и грубые вопросы, – не выдержал Каменев и с мольбой обратился к Кобе. – Ты же товарищ мой, столько времени вместе, вряд ли я заслужил такое отношение.

– Ты скажешь или до сумерек ждать придётся? Не лето, к вечеру теплеть не будет.

– У меня в последнее время начали возникать опасения, конкретно вопроса…перманентной революции.

– Опасения?

– Да, просто из памяти не уходит этот жуткий июль, да и август нерадостный, а вдруг не получится и сейчас? – Коба заметил, что глаза Льва непроизвольно заблестели, а голос дрогнул. – Что если на этот раз Керенский не ограничиться одними арестами и убьёт нас всех?

– Ну и напрасно беспокоишься. Думаю, Владимир Ильич вряд ли бы стал подвергать нас всех риску, если тот бы действительно существовал. Ты стал каким-то нервным в последнее время, неужели месяц заключения в «Крестах» так повлиял на твой безмятежный характер?

Каменев отрицательно покачал головой.

– Ты просто не знаешь нашего Ильича, – печально отозвался он. – Со временем обязательно поймёшь меня – даже месяц невольного заключения может полностью поменять человека.

– Ха, почему же не изменил Троцкого? – снова с горечью усмехнулся Коба. На этот раз его сарказм был не без основания. Но Лев твёрдо возразил ему.

– Изменился, ты просто не общался с ним после амнистии.

– Да ты что? – удивился Коба. – И он теперь всем при встречах приветливо кивает и делает хотя бы ровно столько, сколько языком трепет.

– Врать не буду, насчёт приветствия не знаю, но то, что его стало мало слышно, это точно. Как ни посмотришь, куда-то торопиться, даже вчера сказал «нет времени на разговоры». С ним, очевидно, что-то произошло, кто-то на него имеет влияние.

– Догадываюсь, кажется, – в голове у Кобы невольной смутной мыслью пронёсся диалог Ленина и Дзержинского летом в Разливе. – Так ты больше не нервничаешь?

– Всё нормально, Коба, – слабо улыбнулся Каменев. – Просто отлично, тихий, хоть и прохладный денёк, чего ещё желать?

Но большевика не удовлетворил такой ответ. Слишком хорошо он знал Каменева, чтобы просто поверить в такой неубедительный отзыв.

– Ты точно в этом уверен? Успокоился?

– Абсолютно, mein freund (мой друг). Не беспокойся, – Каменев доверительно по-товарищески приобнял Кобу за плечи. – Лучше расскажи, где же всё-таки Ленин?

– В Финляндии, я перевёл его туда ещё в августе.

– И как долго?

– До холодов, это точно, да и потом, не думаю, что он захочет пропустить переворот.

– Если он ещё состоится…

– Хватит, Лев! – возмутился Коба, увернувшись от объятий Льва. – Ты начинаешь напоминать мне августовского Зиновьева.

– Ах, как бы мне хотелось увидеть Гришу, я переживаю, а вдруг его выследили? Он же недалеко от Петрограда.

– С тобой точно что-то не так. Амнистия же! Ты бы о себе побеспокоился, а не о Зиновьеве.

Каменев резко остановился, вынул из кармана нечто похожее на спички и сигареты. Брови Кобы невольно поднялись, он явно не ожидал увидеть когда-либо такую картину.

– Ты же не куришь! – воскликнул он. – Когда ты начал?

– Там же, в «Крестах», – ответил Каменев, закуривая. – Прав ты, Коба, нервы стали ни к чёрту совсем. Как бы эта амнистия не отпущена нам предсмертным глотком свободы.

– Снова ты свою шарманку завёл. Мне кажется или ты просто боишься революции?

– Да, боюсь! – сорвался голос Каменева. Лев с силой отбросил сгоревшую спичку на дорогу. – Не для того мы так долго искали пути исхода, чтобы лежать на асфальте в луже собственной крови с пулей в виске.

– А как же «Катехизис»? А партия? Если бы здесь был Ленин, он бы сказал, что это…

– …контрреволюция? – Лев с вызовом сделал шаг к Кобе. – Ты уже, честно говоря, достал прикрываться Лениным! Сам возьми и скажи, как думаешь – контрреволюция, враг народа и прочее, если, конечно, станешь Вождём.

Жёлтые глаза Кобы блестели от негодования, а трепетавший от ветра шарф буквально давил на шею. Стало трудно дышать, противоречить Каменеву просто не хватало сил, и желание грубить ему как пришло, так и ушло – мгновенно.

– Прости, Лев, – большевик грустно опустил голову. – Я не могу равнять себя с Владимиром Ильичом – я совершенно не такой. Он – Ленин, вождь мирового пролетариата, а я – журналист всего лишь, но я горд тем, что Он хотя бы на время поручил мне руководство ЦК. Ты прав был тогда – в апреле, что на землю вернуться надо. И… я давно хотел спросить тебя кое о чём важном. Могу?

– Конечно, Коба. К чему такие церемонности?

– В последнее время я часто слышу о неких иллюминатах, но ничего конкретно понять о них не могу. Знаю, что Керенский один из них…

– Я… сам не в курсе всего, Коба, – нехотя отвечал Каменев, пряча глаза. – Неудачный вопрос, но я могу сказать, что есть сионистский орден, а их цель – установление мирового порядка или господства.

– Так вот почему Владимир Ильич так негативно настроен по отношению к Керенскому! – осенило Кобу. – Он хочет захватить Россию и уничтожить всё, чем её народ гордится.

– К сожалению, это всё, что я могу сказать, вообще нас это не должно касаться. Пойдём обратно в Смольный, холодает…