Дважды – не умирать

Тяжело, больно возвращаться к жизни… Сначала была темнота и Урманов, не чувствуя тела, парил где-то там, непонятно где. Отдаленный женский смех, звон колокольчика, шум прибоя, еще какие-то обрывки неясных звуков доносились из темноты, и не было в ней ни входа, ни выхода, ни верха, ни низа. Просто темнота – и все… Потом впереди мелькнул свет и тотчас отозвался в голове страшной тупой болью. Затем появились неясные очертания людей, предметов – и тело наполнилось тяжестью, а душа – страданием. Урманов ощутил нарастающую боль каждой клеточкой своего истерзанного тела. Потом он притерпелся, осознал, где находится и услышал негромкое:

– Как он тебя… Зверь.

Чьи-то руки осторожно подняли его с земли и опустили на соломенный матрац. Урманов понял, что лежит на своей постели. Он слегка приподнялся и застонал:

– Пи-и-и-ть…

Ему принесли воды. Жадно припав губами к краю железной кружки, он ощутил во рту странную пустоту. Проведя языком по десне – понял: сверху не было трех зубов.

Когда погасили свет, он снова погрузился во тьму. Но это была уже другая темнота: тревожная, беспросветная, злая. Она только усиливала страдания и неожиданно для себя Урманов заплакал. Плакал он тихо, стараясь не выдать свою слабость случайным всхлипом или вздохом. Слезы обильно катились из глаз, напитывая влагой «подушку» – свернутый рулоном грубый половик.

«Господи! – в безмолвном отчаянии вопрошал он. – Господи, помоги! Сделай что-нибудь… Нет сил больше терпеть. Защити, Господи, оборони от садиста этого, не дай злу безнаказанно торжествовать… Молю тебя, Господи, ибо силы мои на пределе…»

Никогда прежде Урманов не молился так истово, так горячо. Хотя и молитвой назвать это было нельзя. Не знал он ни одной… Но откуда-то, из каких-то глубин подсознания, сами собой пришли эти слова и страдающая душа возопила во тьму, обращаясь к Всевышнему с последней надеждой.

Нельзя сказать, что он обращался к Богу впервые. Было, и не раз… Например, на экзамене, когда хотел получить хорошую оценку или на соревнованиях, когда хотел победить. Но это было так легковесно, не очень серьезно… Пожалуй, впервые Урманов осознал потребность в божественном участии, когда случилась с ним любовная драма. Девушка, которую он любил, отвергла его. Он мучился, страдал… И, видимо, есть в этом некая закономерность, что путь к Богу лежит именно через страдания. Потому что когда у человека все хорошо – он больше думает о земном.Урманов забылся в каком-то полубреду, полусне. И картина из далекого детства вдруг возникла перед ним…

Ему пять лет. Он просыпается от того, что какая-то влага капает ему на лицо. Он открывает глаза и видит мать. Она плачет.

– Мама, почему ты плачешь?

– Я не плачу, сынок… Я не плачу.

– Но у тебя слезы.

– Это просто ресничка в глаз попала.

Мать вытирает лицо и целует его в щеку влажными губами. У него жар. Это от двустороннего воспаления легких. Дышать тяжело, слабость во всем теле… На улице день, но в комнате полумрак. Окна задернуты красными шторами, сквозь которые пробивается нездоровый, болезненный свет. Хочется пить.

– Вот… – мать снимает пластмассовую крышку со стеклянной банки. – Поешь супчику, Саша.

– Не хочу.

– Поешь, сынок… Это дедушка принес. Он рябчика на охоте добыл, специально для тебя.

Суп из рябчика кажется ему пресным, почти безвкусным, но он проглатывает несколько ложек. Потом снова ложится в постель.

– Что ж так мало? Еще поешь.

– Я наелся.

Тело горит, голова как будто чужая. Он начинает кашлять и замирает от боли в груди.

Мать опять плачет. Крупные слезы катятся у нее по щекам.

– Мама, не плачь… Я поправлюсь, вот увидишь.– Господи, Господи… – в отчаянии шепчет она и закрывает лицо руками.

«Мама, мама, – подумал Урманов, глядя в беспросветную чернильную темноту. – Как хорошо, что ты сейчас меня не видишь».

Ночь казалась бесконечной, но утро страшило еще больше – ведь завтра все начнется сначала. Перед мысленным взором Урманова проплывали близкие и родные ему люди. Все деды и прадеды, бабушки и прабабушки, мать с отцом, брат, дяди и тети. Он помнит, как они держали его на руках, баловали сладостями, хвалили за успехи… Этот негодяй издевался не только над ним – над всеми этими людьми, которых Урманов любил и которые любили его. Этот садист топтал и мазал грязью все святое, доброе, светлое, что было ему дорого. Он хотел разрушить весь этот мир…

«Откуда в нем столько злобы? Какая мать воспитала его?»

Урманов попытался представить его родителей, братьев, сестер. Ведь где-то же он рос? С кем-то общался?.. Возможно, у него есть жена и дети? И как он может тогда обнимать и ласкать их вот этими окровавленными руками? И как те, кого обнимает он, могут принимать его ласку?

Урманов помнил, как впервые содрогнулся от жестокости Анзора. Тогда он только попал сюда и буквально на следующий день его и других пленных погрузили в машину и повезли в поселок, который был неподалеку. «Кино поедем смотреть», – хохотнул Геха, закрывая за ним борт грузовика. Урманов тогда удивился – надо же, пленных кино смотреть возят… Но «кино» оказалось другого свойства. Троих пленных казнили за попытку побега. Одного из них Анзор собственноручно забил палкой. До смерти… Зрелище повергло Урманова в шок. Особенно – эта звериная жестокость. Отчасти, может быть, поэтому Урманов и не планировал бежать. Не верил в то, что побег может быть успешным. Куда побежишь, если вокруг непроходимые горы, а там, где жилье и дороги – чужие глаза и уши. Любой ребенок сдаст… К тому же Анзор тогда строго предупредил: сбежит один – убью всех. После увиденного, в его словах никто не сомневался. Поэтому, было ясно – бежать, так только всем вместе, или никому…

Урманов с трудом повернулся на матрасе. Болела голова, все тело отзывалось тупой, ноющей болью. Больше всего Урманов боялся, что после таких регулярных побоев он может сделаться инвалидом. И если даже его потом, каким-то чудом освободят – это будет уже не жизнь…

«Но что я могу сделать? Чем ответить ему? – Урманов задумался. – Знаю! Знаю, чем… Он может отнять у меня все – молодость, здоровье, саму жизнь, наконец. Но душу… Душу свою испоганить я ему не дам. Мы еще посмотрим, кто сильнее»

Глава 5

Хозяйство у Джамала было большое. Помимо особняка и нескольких построек, обнесенных высоким забором, ему принадлежали еще конюшня, хлев со скотиной и три пруда, где плавали утки с гусями, и водилась рыба.

Еще не рассвело, а пленные уже были на работе. Урманова отправили на пруд. Надо было осмотреть и заправить кормушки для рыбы, ну и наловить сазанов и карпов для кухни.

Управившись с кормушками, Урманов большим сачком зачерпнул из загородки несколько больших рыбин, уложил их в корзину и, прикрыв сверху плетеной крышкой, уселся на деревянный настил, смотреть, как восходит солнце.

Небо между черными горами со стороны восхода сделалось пурпурно-лиловым, потом загорелось оттенками желтого, оранжевого, красного цветов. Мелкие розоватые облака снизу вспыхнули ярким золотистым огнем. Потом медленно, будто кто-то неспеша отодвинул заслонку, в небе обозначились и заиграли тонкие солнечные лучи. Они были нежными, полупрозрачными, почти эфемерными, но быстро крепли, набирая силу. Мягкий свет от них озарил горы, и они обрели рельеф, стали как будто ближе. Все сильнее, все ярче разгорался небесный огонь, высветляя лазурное небо. Все больше света становилось вокруг… И вот, наконец, из-за края горы показалось само светило.

Урманов сидел, свесив ноги к воде, словно завороженный. Такая красота открылась ему. На эти минуты он позабыл обо всем, как будто улетел куда-то далеко-далеко, может быть на другую планету…

За спиной раздались шаги, Урманов обернулся.

– Рыбы наловил? – спросил, присев рядом на корточки одни из охранников – улыбчивый, молодой боевик по имени Шама.

– Наловил.

– Я возьму одну.

– Бери.

Урманов открыл крышку. Охранник взял большую серебристую рыбину за хвост, вытащил из корзины, но та вдруг взбрыкнула у него в руках и, вырвавшись, полетела вниз.

– Ух, ты! – весело воскликнул он, с трудом поймав ее на лету.

Урманов невольно улыбнулся. Шама как будто только сейчас заметил его разбитое, распухшее лицо и недостаток зубов во рту.

– Анзор?

– Да.

Шама недовольно покачал головой и с осуждением зацокал языком. Потом ободряюще ткнул пленника в плечо – мол, ничего, все пройдет. Урманову стало теплее на душе от этой неожиданной поддержки. Видно было, что Шама и сам недолюбливал Анзора. Да и не только он.

Поеживаясь от утренней прохлады, Урманов понес корзину с рыбой в дом. В особняке было два входа – парадный и черный. Урманов обошел дом и вошел со двора. Нанаш и Бана были уже на кухне. Обе в платках, в просторной домашней одежде.

– Ставь сюда, – сказала Нанаш, освобождая на скамье место для корзины.

Когда-то она была, вероятно, ослепительно красива. Это было видно по правильным, аккуратным чертам лица. Но безжалостное время наложило на нее свой отпечаток…

– Посиди, – кивнула Урманову Нанаш. – Сейчас кое-что принесу.

Урманов послушно опустился на лавку. Здесь было так тепло, уютно и пахло едой.

Бана возилась возле плиты. Она была очень добрая женщина. С ней Урманов всегда при случае перебрасывался парой-тройкой фраз. Обе они, и Бана, и Нанаш, относились к нему по-человечески.

– Ой, как он тебя! – Бана сочувственно осмотрела Урманову лицо. – Больно?

– Ничего, – Урманов попытался улыбнуться.

– Ой, и зубы!..

Урманов, молча, кивнул.

– Ты держись от него подальше. Это страшный человек. Страшный…

Бана передвинула на плите кастрюли, что-то помешала половником в одной из них. И, оглянувшись заговорщицки по сторонам, тихо произнесла:

– Бежать тебе надо… Иначе убьет он тебя, искалечит… Подумай.

– Не могу, – тяжело вздохнул Урманов. – Тогда он убьет остальных.

Бана взяла миску, зачерпнула половником из кастрюли, поставила перед ним.

– Ешь… Только не скажи никому.

Урманов кивнул. Запах еды кружил голову. В миске было настоящее мясо.

– Говорят, может скоро уберут его… Отправят в другое место. Только ты тс-с-с… Молчи.

– Угу.

– Он же и на меня тут не раз пытался голос поднимать… Кто ты такая, я тебя зарою, же-е-е-енщина!.. А я ему говорю… Иди к своим войскам и там командуй. А здесь нечего… Он как взбеленился весь – Я-а-а! Да я-а-а!.. Думаешь, Джамал тебя защитит?!

Стукнула дверь, в кухню вошла Нанаш. В руках у нее была стопка больших лепешек. Она сняла одну сверху и положила перед Урмановым на стол.

– Ешь здесь, с собой не бери… И не болтай. А то Ада или Фариза если узнают – будет тут…

– Да, – подтвердила Бана. – Попадет нам тогда.

Урманов был благодарен этим женщинам. Они по-матерински жалели его, и он с глубокой признательностью принимал от них такие нужные, такие необходимые слова утешения и участия. Это придавало ему сил, не давало потерять веру в людей, а значит – и в самого себя.