Двенадцатый год

– Интересуется, интересуется... не равнодушен к старушке Клио, сострил старик.

– Да вообще я заметил, что за мамзель Клио ухаживают больше те, для которых женщина становится незрелым виноградом, - пояснил Тургенев.

– Это вы на мой счет?
– спросил Карамзин.

– Нет, так вообще.

– Удивительная судьба этого человека, - заметил Сперанский после некоторой паузы, последовавшей за шуткою Тургенева.
– Бесспорно, это даровитейшая личность, когда-либо стоявшая в ряду деятелей умственного развития России: как апостол нашего просвещения - Новиков стоит первый. Если можно сколько-нибудь наглядно представить результаты деятельности Новикова и других русских общественных работников, то Новиков воздвиг себе пирамиду Хеопса, а прочие...

– Тротуарные тумбы, - перебил его Тургенев.

– Ну, не тротуарные тумбы, но все же и не пирамиды, - спокойно продолжал Сперанский.
– И что же! Этот человек почти половину жизни провел в несчастии. Теперь вот он стал отшельником, воспитывает карасей и производит опыты над змеями... Если кого можно приравнять к Новикову - не по многоплодности, а по духу - так это Радищева... Как Новикова, так и Радищева оценит только наше потомство, ибо природа произвела их на свет ошибочно: время не доносило ни Новикова, ни Радищева, и недоноскам этим следовало бы родиться столетием позже... Как вы об этом думаете, ваше превосходительство?
– обратился он к Державину.

– Как? что? спать пора?

Старик вздремнул и не слышал последнего разговора. В последние годы вообще всякий разговор, где старец стоял не на первом плане, не сам говорил, а другие и о предметах, лично его не касавшихся, он начинал дремать: так и тут - разговор о Новикове и Радищеве нагнал на него дремоту.

– Говорят, ваше превосходительство, - снова подольщался к старику-министру Магницкий, - будто у нас все умные люди кончают неблагополучно... Я думаю, Александр Иванович ошибается...

– Да, конечно, вы так не кончите, - вскользь бросил Тургенев.

Магницкий побледнел, но сдержался, пересилил свой гнев. Дурова заметила это и приняла к сведению.

– И притом, ваше превосходительство, - продолжал лисить Магницкий, Михаил Михайлович изволил говорить о временах прошедших... Что было, то прошло и быльем поросло... А о благополучном ныне царствовании этого сказать никаким образом нельзя: это было бы грехом великим. Посмотрите на все, что ныне совершается - и сердце ваше возрадуется: у нас на престоле ангел кротости. Вы были правы, ваше превосходительство, когда вдохновенно восклицали в бесподобной оде на восшествие на престол Александра:

Век новый! Царь младый, прекрасный! Пришел днесь к вам весны стезей! Моа предвестья велегласны Уже сбылись, сбылись судьбой. Умолк рев норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд; Зефиры вспорхнули крылаты, На воздух веют аромат;

– Так, истинно так, - самодовольно бормотал тщеславный старик.
– Ныне настало златое время... Я же тогда и предсказывал сие в своей оде:

На лицах россов радость блещет, Во всей Европе мир цветет. Уныла муза, в дни борея Дерзавшая вслух песни петь, Блаженству общему радея, Уроки для владык греметь, - Перед царем днесь благосклонным, Взяв лиру, прах с нее стряси, И с сердцем радостным, свободным, Вещай, греми, звучи, гласи Того ты на престол вступленье, Кого воспел я в пеленах.

Декламируя свои стихи, старик воодушевился, встал с кресла, в котором дремал, и, ерзая по полу бархатными сапогами, воздевая к потолку руки и колотя себя к грудь, казался очень смешным и очень жалким. Дурова глядела на все это с грустью, а Тургенев иронически улыбался...

– Завели машину, - шепнул он Сперанскому, - конца не будет.

Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.

– Нет, не могу больше, - сказал он, тяжело дыша.

– Да, Гаврило Романович, - улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, - вы крепче на бумаге, чем на ногах...

– Совсем плохи ноги... да и кашель... а с чего бы?

– А слышали вы проделку Вакселя?
– спросил Тургенев Сперанского.

– Какого Вакселя?

– В конногвардейской артиллерии служит.

– Нет, ничего не слыхал.

– А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: "Faites reculer votre voiture" [Осадите Вашу карету (франц.)].
– "C'est votre tour de rectiier, - отвечает Ваксель: - en avant!" [Это Ваша очередь подать назад. Вперед! (франц.)] - Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.

– Ну, это глупая шалость, - заметил Сперанский: - надо было уметь осадить Наполеона в поле...

– Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, - с своей стороны, добавил Карамзин.

– Каков историограф! не острит, - не унимался Тургенев.
– А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты?
– спросил он Сперанского.

– А откуда?

– Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из "Вопросов Кирика", а самые новые - из "Слова Даниила Заточника".

– Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича "Стоглавом" да "Номоканном" пахнут, - заметил Сперанский.

А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.

– Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.

– Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, - отвечает Дурова.

– Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?

– Нет, милая, мне надо ехать в полк.

– Ну уж! зачем?

– На службу.

– А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.

– Папа ваш не военный.

– А в Петербурге много военных.

– Но я, милая, служу в действующей армии.

– Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!

Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.

– У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.

– А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.

– Это из "Ипатьевской летописи"?
– отпарировал Тургенев.

– Нет, из "Русской Правды".

После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.

– А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.