Дьяволы

Жужжание мух висело повсюду. От него ныли зубы и колени.

— Какая дверь правильная? — спросила Эльжбета.

— Нет правильных дверей, — пробурчал Якоб, закрывая глаза. — Все ведут в ад.

В ад, который они сами усердно строили.

— Нет пгавийных двегей, — пробормотала голова. — Вше ведут в ад.

— Звучит не очень обнадеживающе, — брат Диас терял спокойствие. Его моральный компас в последнее время бешено крутился, но он все же был уверен, что ад — неверное направление. — Это вообще обнадеживающе?

— Нет, — рявкнул Алекс, сверкнув глазами на Бальтазара.

Маг снова взмахнул руками, будто пытался впрячь невидимых коней, и на этот раз ветерок прокатился по комнате, заставив пламя свечей танцевать, а страницы книг — шелестеть. Барон Рикард приподнялся, слегка оживившись.

Бальтазар и правда начал выглядеть больным: руки и губы судорожно дергались, кожа покрылась зеленоватым потом. Отрубленная голова непрерывно бормотала и сочилась слизью, и уже невозможно было понять, чьи слова звучали из ее мертвых уст.

— Мне это не нравится, — сказал Алекс, когда ветер стих.

— Да никому это не нравится! — огрызнулся брат Диас.

— Я ему не доверяю.

— Да никто ему не доверяет!

— Не бойтесь... — Бальтазар приоткрыл один глаз, изогнув губы в жутковатой улыбке. — Скоро все закончится. — Он сглотнул отрыжку и яростно рванул воздух.

Нездоровый ветер усилился, хлопая оборванными обоями, поднимая вихри пыли. Металлические кольца звенели, бьющиеся о шурупы. Брат Диас в который раз почувствовал, что все идет наперекосяк, но был бессилен остановить это. Он сжал флакон на цепочке под рясой и закрыл глаза: — О, Святая Беатрикс, проведи меня через испытания и даруй милость Спасителя...

— Нет, нет, — бормотала голова. — Я буду чиштой.

Это прозвучало для брата Диаса еще менее обнадеживающе, чем все остальное.

— Нет, нет! Я буду чистой!

Но все знали, что не будет. Она никогда не подавала и намека, что вообще понимает, как это. Ее волокли через деревенскую площадь, цепи впивались в запястья и лодыжки, железные звенья жгли кожу. Четверо хмурых мужчин тянули так, что суставы вот-вот выскочат.

Люди глазели, испуганно выглядывая из-за дверей, проклиная, пока ее тащили мимо, или стояли с каменными лицами, скрестив руки, безразличные, как пустые доспехи на подставке. Друзья и соседи стали мрачными судьями, и никто не заступился. Она их не винила.

— Ай, плечо! Ай, колено! — Но им было плевать, как больно. Чем больнее — тем лучше. Ее тащили по грязи, навозу и ледяным лужам. Порванные штаны сползли до половины задницы, потом ее подняли в воздух, заставили прыгать на одной ноге, швырнули в угол телеги. Она рыдала, плевалась, давилась своими же волосами.

Ее потащили к темному проему длинного дома. Она вцепилась в столб у входа, обняла его, будто это последний друг. Так оно и было.

— Нет, нет! Я все в порядке! Я чиста! — Но все знали, что это не так. Мужчины рванули изо всех сил, цепи натянулись, и Вигга завизжала, когда женщина начала бить ее метлой — шлеп, шлеп по спине. Наконец ее оторвали, руки в крови, она ударилась лицом о стену дома и погрузилась в темноту, пропахшую травами и дымом.

— Ты не в порядке и не чиста, — сказала Сэди, раскладывая чернила. — Ты полная противоположность.

— Прости!

— Мне тоже жаль. Но «прости» не вернет жизни. — Цепи обвили колья в земле, усыпанной соломой, и Виггу потянули лицом вниз к запятнанному камню, где совершали жертвоприношения.

— Это был волк, — всхлипывала Вигга, вырываясь, но застряв, как муха в воске. — Я не могла сдержаться.

Сэди приподняла лицо Вигги, держа его обеими руками, больше печальная, чем злая, и большими пальцами смахнула слезы. — Поэтому мы должны отметить тебя. Люди должны знать, кто ты. — Она взяла костяную иглу и кивнула. С Вигги стали срезать грязную одежду. — Это единственный правильный поступок. А ты знаешь нас. Мы всегда стараемся поступать правильно.

— Нельзя... — хрипела Вигга. — Нельзя...

— Надо. — Тук, тук, тук. Сэди начала наносить предупреждающие знаки, и Вигга плакала.

Не от боли. А от понимания, что обратного пути нет.

— Нейзя... — бормотала голова. — Нейзя...

Бальтазару было все равно, чьи слова она повторяла. Иллюзию он всегда считал низшим искусством — уделом шарлатанов, а не уважающих себя магов. Это мнение укрепилось, когда Коворин Девятиглазый на собрании «Друзей Нуминозного» подстроил, чтобы Бальтазар поцеловал гуся при всех. Унижение не забылось — ни Бальтазаром, ни, он подозревал, гусем.

Вероятно, бессмертный идиот, невидимая эльфийка, невыносимая оборотень и самая опытная сварливая гарпия Европы сейчас бродят по кругу в лабиринте своих банальных страхов. Пусть остаются там навеки. Бальтазар и так месяцами жил в своем личном аду, а сейчас сосредоточился на освобождении.

Ему приходилось проводить два ритуала одновременно: малый — чтобы подавить тошноту от папской буллы, и великий, чтобы разорвать ее, притворяясь, что разгадывает защиту жалкого иллюзиониста. Красная полоса на запястье сопротивлялась яростнее, чем он ожидал. Чем сильнее он давил, тем туже она сжималась, тем больше подступала рвота. Пот заливал спину под чужим халатом, а магические круги вот-вот могли вырвать шурупы из пола или расплавиться.

Провал грозил взрывом для него, для всех в комнате, для всего квартала. Он вспомнил, как смеялся над Сарзиллой из Самарканда, взорвавшейся при попытке превратить олово в серебро (после ящериц с золотом никто не рисковал), уничтожившей две с половиной улицы и тканевый рынок.

Что за дурак идет на такой риск? — тогда он вопрошал вслух птицам, ибо жил один. Теперь Бальтазар сам стал тем дураком. Но отступать нельзя. Это шанс не только на свободу, но на вечную славу среди величайших магов эпохи! Он покажет лицемершам Боку и Жижке, самодовольной стерве Батист, Коворину и всем завистникам, посмевшим его недооценить!

Он подавил тошноту, как подавлял все преграды, несправедливость, неудачи. Он покажет всему миру! История пишется не осторожными!

Стиснув зубы, он снова провел рукой, втягивая воздух ноздрями, втягивая силу в круги. Те звенели, пели, начинали, словно железо в кузнице, слабо светиться.

— Здесь что-то не так, — пробормотал Якоб. — Нам не стоило сюда приходить!

Он побежал из столовой, подальше от вечного жужжания мух. Если его ковыляние можно было назвать бегом: он хватался за правое бедро, почти не сгибая левую ногу. Пошатываясь, он двинулся обратно по мрачному коридору с черно-белыми плитками в виде черепов, мимо щитов, расплющенных ударами, и десятков искалеченных доспехов, застывших в кривом строю. Пролез под сломанной решеткой, мимо разбитых ворот... И вышел на поле боя.

Они были окружены. Фланги прорваны. Где-то гремели барабаны, рога, воющие боевые песни. Гул молитвы «Наш Спаситель» из тысячи глоток. Эльфы были повсюду: призраки в лесу, тени на краю зрения, исчезающие, как дым. Их черные стрелы свистели из чащи, отравленные шепоты. Сбиться с пути — смерть. Ослабить бдительность — смерть. Повернуться спиной — смерть.

— Вперед! — Якоб поднял меч, насколько позволяла боль в плече. Мужество заразительно. Если один покажет его — другие последуют. Страх тоже. Отступление становится бегством. И он снова стал острием копья, врезаясь в гущу схватки. Дождь хлестал, заливая доспехи, намачивая поддоспешник, превращая его в ледяной свинец.