Дыхание Голгофы

– Успокойтесь, мамочка. Раз на раз не приходится, - как мог утешил ее доктор и взглянул на меня внимательно и мрачно.

Теща подала мне сумочку с вещами и слеза выкатилась у нее из глаза.

В приемном покое родильного отделения нас встретил врач – мужчина моих лет – эдакий здоровяк с открытыми по локоть ручищами. Осмотрев Анюту, он вышел ко мне и сказал, едва улыбнувшись:

– А я ее помню. Давненько, правда. Я принимал у нее роды. Очень проблемные. Я тогда после института только пришел в отделение. Кажется, ее парень также был военным. Погиб…

– Ну я, как видите, живой, - нелепо пошутил я. – Второй раз на один и те же грабли. Понимаю.

– Да-да. Так получается. Но вы же сами медик, знаете, раз на раз не приходится. Все сделаем по науке, - как-то неискренне улыбнулся доктор и я почувствовал тревогу.

В это время санитарки укладывали мою Анюту на каталку. Я подошел ближе, она жадно схватила мою руку.

– Что б ни случилось, Гаврюша, родной мой, победи. Я тебя прошу, победи! Обещай мне…

– Господи, Анечка! О чем ты думаешь? Все будет хорошо, - я поцеловал ее в губы и прошептал: «Конечно, все будет хорошо».

Я остался в отделении. Дежурная сестричка, яркая брюнетка, предложила прилечь на кушетку. Я поблагодарил ее, и едва коснувшись подголовника, мгновенно рухнул в сон. И тотчас перед глазами возникла тесная пасть кабины моей «Таблетки» и развороченное в крике лицо Чудова «Ду-у-хи!» И следом разрывы снарядов – такие плотные огненные пузыри. Тут вдруг появляется старик с лицом Рериха и Маришка:

– Папа, пойдем с нами. Тут хорошо. А Рерих счастливо улыбается и держит на руках ребенка. Он протягивает его мне, почти сует и смеется: «Мальчик, на тебя похож». Я наклоняюсь и вижу изуродованное, в крови лицо Анюты.

Я вскрикиваю от ужаса и открываю глаза. И мгновенно осознаю явь. Сердце вот-вот выпорхнет из груди, к горлу подступает тошнота, та самая, горькая и вязкая Афганская муть. А вокруг пусто. В черном окне, в далекой его глубине вязнет голубоватая бороздка рассвета. Я автоматически гляжу на часы. Шестой. Я один. Вокруг ни души.

Я встаю с кушетки в полной готовности куда-то идти, бежать. «Должен же тут кто-то быть. Черт возьми, кто-нибудь скажет, что с моей Анютой?!» Но тут как из небытия возникает эта брюнетка – сестрица.

– Она жива с ней все в порядке, - отворачивает она взгляд.

– А ребенок, он умер?! – кричу я.

Но девица молчит. Потом, как бы спохватившись, говорит бегло, как отстреливается: «Доктор выйдет. Он все скажет, скажет». И воротит лицо.

Тут, наконец, появляется доктор. Все заторможено, вязко, как-будто чудовищный сон продолжается.

– К сожалению… Ничего нельзя было сделать. Спасти ребенка не удалось. Мальчик. Гипоксия, коллега. А с супругой все нормально. Она спит.

– Она спит и не знает, что ребенка нет. О господи, разбудите меня, - срываюсь я в горьком плаче. Доктор сует мне полстакана прозрачной жидкости, почти заливает в меня этот спирт. И укладывает на кушетку. А очнувшись, уже при свете дня, я вижу пред собой Галю. Она тотчас предвосхищает мой вопрос:

– Обрадовать, Гаврош, нечем. У нее возникли проблемы с сердцем. Я положила ее в реанимацию. Там у нас лучшие кадры и оборудование. Понаблюдаем. Очень сожалею. А тебе бы надо отдохнуть, Гаврош.

– Нет. Я не могу оставаться один. Тоска задолбает. На людях мне будет легче. Спасибо, - сказал я и пошел к выходу.

Машины Харитона я не нашел. Я тормознул частника и поехал в штаб. Меня встретила Ефросинья Карловна тяжелым взглядом. Конечно, она обо всем знала. А подробности – нужны ли они? В штабе, кажется, колом стояла непривычно гнетущая тишина.

– А у нас еще одна беда, - тихо сказала Фрося и отвернула взгляд. – Харитон разбился сегодня рано утром. За городом.

– Насмерть?! – воскликнул я.

– Нет, слава Богу. Перелом ноги и сильный ушиб грудной клетки. Он сейчас в травматологии. А Руслан поехал в ГАИ разбираться. Но уже известно, что заснул за рулем и врезался в заднее колесо встречного Камаза. У него мама больна. Живет в поселке за городом. Вот он тебя определил и поехал к ней. – Фрося сделала паузу. – Такой тяжелой кампании я что-то не припомню.

– А надо было так напрягать парня? Третьи сутки в машине ночевать под моими окнами. Я приглашал к себе. Ни в какую. «Я привычный». И вообще, все эти охранники – лишнее. Если бы захотели грохнуть…

– Береженого Бог бережет, - перебила Фрося. – Я думаю, надо срочно собрать пресс-конференцию. Все объяснить и обратиться напрямую к избирателю.

Тут Ефросинья Карловна взглянула на меня как-то растерянно и я нашел в ее глазах дикую усталость. Кажется, от той импозантной столичной штучки не осталось и следа. Пожилая, наспех молодящаяся особа взирала на меня, уж если не потерянно, то с отчаянием - точно.

– Как там в песне, - едва усмехнулась Фрося. – «А нам нужна одна победа…»

– «Одна на всех, мы за ценой не постоим», - вяло подхватил я. – И не постояли.

– Я думаю, наша кампания – великий пролог к будущей демократии в России, – заявила Ефросинья Карловна совершенно серьезно. – Мозги у нас азиатские.

…Анюта категорически никого не хотела видеть. Вместе с сердечными препаратами ей кололи и антидепрессанты. Галя жестко запретила мне появляться ей на глаза. Я – дополнительная нагрузка на психику.

– Это же элементарно, Гаврош, ты – память. Она еще очень слаба. Пока терпит только маму. Сегодня смотрел ее психиатр. Если так будет продолжаться, переведем ее в психиатрию…

– Очень хорошо. К дуракам?! Чтоб у нее совсем крыша поехала, - психанул я.

– Ну, если в роду по прямой линии есть дураки, тогда может быть. Это классика жанра. Обычный психоз, осложненный памятью о прежних неудачных родах. Найдем отдельную палату. Хорошую сиделку. Но это я говорю на крайний случай, - уверенно сказала Галя. – Все будет хорошо.