Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

24 мая Шереметев подошел к Днестру. Здесь он получил от молдавского господаря письмо с просьбой прислать ему войска для защиты Ясс. Из этого следовало, что на помощь господаря нечего было рассчитывать. А через несколько дней после того стало известно, что турки много ближе к Дунаю, чем русские; вследствие этого Шереметев сам 3 июня повернул к Яссам. Между тем 6 июня Петр писал ему, продолжая считать возможным опередить турок на Дунае: «…извольте чинить все по крайней возможности, дабы времяни не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде турков поспеть, ежели возможно»^{287}.

Когда пришло письмо Шереметева с извещением о движении его вместо Дуная к Яссам, Петр в своем ответе негодовал: «…о замедлении вашем зело дивлюся, понеже первее хотели из Бреславля итить (как вы писали ко мне) в Яворов 16-го числа и тако б возможно было поспеть в четыре дни, то есть к 20 числу, а вы перешли 30 числа, и тако десять дней потеряно; к тому ж на Яссы — криво: и ежели б по указу учинили, то б, конечно, прежде турков к Дунаю были…». И совсем как в письмах из времен лифляндских походов: «…а ныне старые ваши песни в отговорках»^{288}.

В свое оправдание Шереметев приводил то, что на прямом пути к Дунаю войска страдали бы от недостатка воды; главное же, все равно: прежде турок прийти к Дунаю было невозможно. Но едва ли фельдмаршал верил в убедительность этих доводов для Петра: «…выразумел вашего величества гнев, в чем буди воля Божия и вашего величества. К оправданию своему многих извинений писать не могу, дабы к большему гневу не подвигнуть»^{289}.

Оставалась другая задача, которая теперь всей тяжестью легла на фельдмаршала, — добывать продовольствие для армии. Молдавский господарь из того, что обещал, ничего не сделал, и Шереметев сам должен был изыскивать способы к добыванию провианта в опустошенной стране при порой враждебном отношении со стороны большей части населения.

12 июня на берег Днестра прибыл Петр с гвардией. Здесь уже находились генералы Алларт, Брюс, Вейде, Репнин, Ренне со своими полками. 14-го созван был совет, на котором голосами русских генералов против иноземных было постановлено продолжать наступление. 30 июня перешли Прут и присоединились к фельдмаршалу, расположившему свой корпус под Яссами. Сюда же прибыл и Петр. С этого момента все руководство военными действиями, равно как открывшимися затем мирными переговорами, перешло к Петру, а Шереметев выполнял при нем только знакомую нам представительную роль. Но Петр сделал распоряжение, что «в случае какой крайности» заменить его должен именно фельдмаршал.

Заключенный с турками мир был тяжел [11] , особенно в первых двух пунктах, которыми русские обязывались: 1) передать туркам Азов и срыть построенные по азовскому побережью города — Таганрог, Каменный затон, Новобогородицкий и 2) не вмешиваться в польские дела. С берегов Прута армия возвращалась разными путями. Шереметев отвел свои драгунские полки и семь пехотных из дивизии Вейде, согласно полученному им распоряжению, в район Полонного и Острова, то есть в пределы Польши, хотя и близко от границы, чтобы следить за выходом шведского короля из Бендер. Вопрос о том, останется ли здесь Шереметев и дальше или уйдет вглубь России, приобретал исключительно важное значение: со стороны Порты пребывание русских войск в Польше вопреки мирному договору в любой момент могло стать предлогом к возобновлению войны, а в то же время удаление их из Польши грозило усилением шведской партии и даже полной потерей этого союзника для России. Поэтому ставка фельдмаршала в это время сделалась средоточием дипломатических сношений: П. П. Шафиров писал ему из Турции, Г. Ф. Долгоруков — из Польши, и они же через него, и он сам слали донесения царю или канцлеру Головкину.

11

Автор опускает описание дальнейших событий похода, которые сложились крайне неудачно для русской армии и привели ее на грань полного уничтожения. В результате Петр вынужден был заключить 23 июля 1711 года унизительный Прутский мирный договор, по которому Россия лишалась выхода к Азовскому морю и недавно построенного южного флота.

Соответственно Шереметев получил особые полномочия. «Понеже, — значилось в одном из данных фельдмаршалу «пунктов» от 3 августа 1711 года, — …всего имянно за переменяющимися конъюнктурами подлинно указом описать невозможно, то полагается на разсуждение и волю генерала-фельтмаршала, которому как доброму генералу надлежит чинить с помощию Божиею, не опуская времени, что к прибытку нашему, а к убытку неприятеля надлежит» ^{290} . Эти полномочия еще более расширились после отъезда Петра за границу: фельдмаршалу предписывалось иметь «частую корреспонденцию» с Шафировым и поступать «по тамошним (то есть турецким. — А. З.) конъюнктурам». Поставленный в необходимость руководствоваться в своих решениях политическими соображениями, Шереметев, естественно, испытывал чрезвычайные затруднения. По его признанию, создавшееся положение, когда он должен решать столь важный вопрос «без указу», было для него более «прискорбно и несносно», чем все перенесенные им «трудности и фатыги [12] » ^{291} .

12

Фатыги — глупости, производное от латинского fatuus — глупый.

Самым щекотливым пунктом в тягостных переговорах с Портой был вопрос о передаче Азова и о «раззорении» других крепостей. Шереметев лично был заинтересован в скорейшем выполнении этого условия, так как от этого зависела судьба его старшего сына, оставленного, как и П. П. Шафиров, до исполнений русскими условий Прутского договора заложником у турок. Г. Ф. Долгоруков его успокаивал: «…и всеконечно не изволь печалитца. Здержано будет: Азов с другими крепостьми отдан будет. И изволишь сам разсудить, разве мы сами себе недоброхоты, что не учиним по договору…»^{292}. Но как можно было отдать Азов, пока турки держали у себя Карла — тоже в нарушение мирного договора? В конце концов Петр согласился Азов отдать. Но Шафиров из Турции настаивал и на том, чтобы русским войскам, во исполнение Прутского договора, «податься к Киеву» из Польши: в противном случае, по его мнению, «шведская высылка», то есть отправка Карла XII из Турции, может не состояться.

Впрочем, само состояние расположенной в Польше армии не позволяло медлить с этим вопросом. Приближалась зима, а солдаты ничем не были обеспечены: «…мундиром весьма обносились, шуб, обуви и рукавиц не имеют…»; кроме того, «ротныя лошади едва не все померли, а пушечных стало кормить нечем…». При таких условиях «не токмо против неприятеля, но и на квартиры к своим краям, когда будут морозы, итти будет пехоте невозможно…». Наконец, в разоренной долгой войной Польше и провианта будет «взять негде»^{293}. Ввиду всего этого фельдмаршал решил в 20-х числах октября отойти со всеми войсками в свои границы. Но на конференции во Львове 7 ноября поляки, представители русской партии, заявили ему, что в случае ухода армии они опасаются «между поляками ребеллии» (то есть бунта). Поэтому фельдмаршал остановился на компромиссе: показывая «вид о выступлении», на самом деле медлил, оставаясь в пределах Полонного, Немирова и Белой Церкви и дожидаясь царского указа.

Местечко Полонное, где Шереметев установил свою «главную квартиру», составляло «маетность» Меншикова; оно, вероятно, было получено им от польского короля. Между обоими фельдмаршалами велась оживленная переписка, с несомненностью удостоверяющая, что тени, легшие было на их отношения под Полтавой, окончательно сошли. К этому времени относится едва ли не единственное сохранившееся письмо Меншикова к Шереметеву. Оно было ответом на письмо Бориса Петровича, в котором тот, выражая своему «прелюбезному брату» благодарность за его «благоприятнейшее писание», между прочим сообщал: «Ис турецкой добычи несколько имею аргамаков, и из оных самого лутчего со всем убором до вашей светлости, моему прелюбезному брату, обещаю»^{294}.

А вот ответное письмо «светлейшего»: «Превосходительный господин генерал-фельтмаршал, мой особливый благодетель и любезный брат. Вашего превосходительства почтенное, мне же зело приятное писание, от 24-го дня прошедшаго августа ис Полонного писанное, получил я… за которое вашему превосходительству зело благодарствую, прося, дабы и впредь в таких своих приятных и брацкой любви наполненных писаниях оставлять меня не изволили. Что ж изволил взять из моей конюшни 3-х лошадей, и то за щастие почитаю, а за назначенной мне от вашего превосходительства ис турецкой добычи презент вашему превосходительству паки благодарствую и желаю, дабы сподобил нас Вышний лицевидно за оное благодарствовать и взаимно подобными мерами служить»^{295}.

В этом ли стиле, церемонном и сдержанно-слащавом, писались другие письма Меншикова к Шереметеву, мы не знаем, но здесь он выдержан от начала до конца. Впрочем, и письма Шереметева к нему, в общем простые и естественные, местами также страдают высокопарной фразеологией — знак того, что и отношения между «братьями» были не вполне безыскусственными. У «светлейшего» оказалась затем нужда и в более существенной услуге Бориса Петровича. Его маетности — Полонное и Межеричи — были весьма отягчены «провиантскими сборами и подводной повинностью» и, судя по ответному письму Шереметева, Меншиков просил его этим маетностям «учинить награждение», другими словами, освободить их «от тягости». Однако Шереметеву пришлось бы в этом случае нарушить прямое распоряжение Петра, и он был вынужден в исполнении этой просьбы отказать: «А ежели б о том мне имянно было не предложено (разумеется, царем. — А. З.), то я по должности услуг моих, яко брату и другу надлежит, к тем маетностям вашей светлости всякое благоснисходительное награждение чинить готов»^{296}. Другими словами, «ради друга и брата» фельдмаршал готов был бы совершить незаконный поступок, если бы не удерживала личная ответственность перед царем.