Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Следующий 1714 год оказался неожиданно тяжел для Бориса Петровича. Против него было поднято обвинение в «непорядках», будто бы «чинимых» им во время пребывания на Украине. Обвинения выдвинул полковник Рожнов, «доносительное письмо» которого сохранилось в делах Кабинета Петра Великого. Главный пункт обвинения — взятки. Приведено множество случаев, когда брали и сам фельдмаршал, и его домоправитель полковник Савелов. Например: «Взял господин фельтмаршал и коволер граф Борис Петрович Шереметев с полковника Рожнова цук вороных немецких сот в пять рублев, аргомака бурова во ста в двацать рублев, пару велел ис коляски выпречь булана-пегих рублей в шездесят… Господин фельтмаршал сам последней муштук на лошади увидил, серебреная аправа, и велел снять с лошади, аправу обрезал сам своими руками, а ремни сшил, и те ремни с поводами и с удилами отдал ему, полковнику, назат, а оправу себе взял: цена — сорок таралей (талеров. — А. З.). Он же, господин фельтмаршел, просил крушак, четвертин серебреных, серого, вороного меренов немецких и кобыл: за то имеет гнев, что не дал»^{313}.

Подобные обвинения, превращающие фельдмаршала чуть не в разбойника с большой дороги, сами по себе представляются вздорными, а если мы примем в соображение, что обвинитель был в 1712 году отдан Шереметевым под суд за разные злоупотребления и при обвинительном приговоре отослан в Петербург, то поймем и источник, откуда они возникли. Тем не менее началось расследование, порученное Петром генерал-майору Глебову. Видимо, оно тревожило фельдмаршала, и он по обыкновению искал помощи у своих друзей. Одного из них — негоцианта Савву Рагузинского, которого привечал Петр, в письме от 30 июня он благодарил «о старании в его интересах» и просил не оставить и впредь «в дружелюбии своем», особенно в деле, которое «взводит на него Рожнов». «А какое, — продолжал он, — оправдание на остальное ево отношение от меня послано, о том прошу снестися з господиным Кикиным (другой приятель Шереметева. — А. З.) и высмотрить обще, а ежели что противное ис того ответствия изволите усмотреть, желаю в том мне благоприятной свой совет приобщить»^{314}.

Вероятно, именно это дело он имел также в виду в своих двух письмах от 16 марта и 30 мая 1715 года к Апраксину, где благодарил адмирала за оказанную «братцкую христианскую милость», которою он чувствует себя «облагодетельствованным до гроба», а вместе с тем просил о том же и на будущее время: «…пожалуй, по прежней своей ко мне братцкой милости, где прилучитца, охрани»^{315}.

Саксонский посланник фон Лоос, бывший тогда в Петербурге, приписывая счастливый исход этого дела для Шереметева князю В. В. Долгорукову, без которого будто бы фельдмаршал никогда бы не выпутался так хорошо из следствия^{316}. Как бы то ни было, все кончилось полным оправданием фельдмаршала. Однако оскорбленный самим фактом назначения следствия, он просил Петра об увольнении. Царь и на этот раз отказал. «Напротив, — сообщал своему правительству английский посланник Д. Макензи, — его л ас кают больше, чем когда-нибудь, и уверяют, что к восстановлению его чести будут приняты все меры, доносчиков же накажут примерно…»^{317}.

Гораздо сильнее поразило Бориса Петровича несчастье, происшедшее в его семье, — смерть старшего сына Михаила Борисовича, отправившегося по заключении Прутского мира вместе с Шафировым в качестве заложника в Константинополь. Они оставались там в течение трех лет, перенося тяжелые испытания, — особенно после того, как срок возвращения Азова истек и турки стали было готовиться к новой войне с Россией.

«Посадили нас в тюрьму Едикульскую, в ней одна башня и две избы в сажень и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего 250 человек, и держут нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть»^{318}, — писал Шафиров царю. Такое положение любимого сына крайне удручало Бориса Петровича. Еще в июле 1713 года он писал Ф. М. Апраксину: «Ей братцки тебе, государю моему, намерение свое изъясняю: желал бы я с тобою сам персонально видеться и попользоваться вашим превосходительством, якобы от искуснаго врача медикаменту зажить и на мнение свое иметь цельбу, понеже я отягчен печалью сына своего, будучи у Порты Турецкой»^{319}.

Летом 1713 года, когда все стадии мирных переговоров с турками были пройдены и оставалась одна только — размежевание границ на Украине, возвращение обоих зависело оттого, как скоро будет приведено к концу это дело, а значит до некоторой степени и от Бориса Петровича, стоящего во главе комиссии по размежеванию. Однако за промедлением турецких уполномоченных комиссия долго не могла приступить к работам. А между тем терпение заложников истощалось, как видно из письма Шафирова к фельдмаршалу от 12 февраля 1714 года. Оно написано в связи с тем, что на части территории размежевание поручено было вместо Шереметева П. М. Апраксину, и Шафиров выражал сожаление по поводу этой перемены, объясняя, что, когда все дело вручено было Шереметеву, он был уверен, что тот «оное своим мудрым управлением как ради собственного интересу, так и ради любви к сыну своему, его превосходительству Михаилу Борисовичу, також и для особливой своей милости ко мне, последнему своему рабу, изволил бы управить изрядно, и как наискоряе и сам нас освободить из сих варварских рук»^{320}.

«Долговременное печальное житие» сына среди «варваров» беспокоило фельдмаршала. Дурное его предчувствие скоро оправдалось: 23 сентября 1714 года Михаил Борисович, отпущенный турками, умер по дороге в Киев. Горе фельдмаршала было тем сильнее, что сын подавал большие надежды по службе: имел чин генерал-майора и был на виду у царя. После получения страшного известия с Борисом Петровичем произошел приступ «несносной и претяжкой сердечной болезни»; он писал Апраксину: «…едва дыхание во мне содержится и зело опасаюся, дабы внезапно меня, грешника, смерть не постигла, понеже все мои составы ослабли и владети не могу»^{321}.

Ввиду болезни оставаться при делах на Украине, по-видимому, стало нестерпимо, и фельдмаршал письмом от 19 ноября 1714 года просил Петра разрешить ему приехать в Петербург. «…Понеже сын мой, — объяснял он, — смертию своею меня сразил, и я вне себя обретаюсь…»^{322}. Разрешение было дано. Но в Москве болезнь усилилась; «голова и лицо распухли и лом великой чувствую», — писал Шереметев Петру. Пришлось задержаться.

Театр военных действий со шведами в 1712 году был перенесен в Померанию, но военные действия там шли вяло; единственным крупным успехом было взятие русскими войсками под начальством Меншикова Штеттина. В 1714 году к Северному союзу России, Саксонии и Дании примкнула Пруссия, чему в немалой степени способствовала передача ей Штеттина. Одновременно все более активную роль играли Англия и Голландия, усиленно предлагая свою «медиацию» в целях заключения мира со Швецией, рассчитывая таким образом обеспечить в Балтийском море свои собственные интересы. Такую же роль не прочь была сыграть и Франция в интересах союзницы своей Швеции. В связи со всем этим действовали уже не столько пушки и ружья, сколько дипломатия и всякого рода интриги.

Лишь к началу 1715 года согласие между союзниками до некоторой степени установилось, и был выработан общий план военных действий, в выполнении которого должна была принять участие и Россия. В принципе Дания, Пруссия и Польша располагали достаточными силами, чтобы отнять у Швеции ее владения в Северной Германии, но они предпочитали получить их с помощью русских войск. Петр же добивался того, чтобы принудить Швецию к миру на выгодных для России условиях; предоставляя союзникам свои войска, он рассчитывал таким путем направлять их действия и тем самым давить на Швецию.

Особая ситуация была в Польше, поглощенной борьбой партий Августа и Лещинского, или, что то же самое, — партий русской и шведской. Борьба эта осложнялась тем, что саксонцы, на которых опирался Август, вызывали ненависть у поляков, и это обстоятельство вело к усилению партии Лещинского. Из-за этого Польша не могла принимать участие в военных действиях союзников. Но зато Петр считал, что имеет право не только проводить войска через Польшу, но и требовать от нее содержать их на пути в Померанию.

Такова была политическая обстановка, в которой Борис Петрович Шереметев в последний раз выступал в качестве полководца.

Есть известие, что на ту же роль претендовал Меншиков. Но сами союзники просили Петра о присылке к ним именно Шереметева. В Померанию отправлялись под его высшей командой две пехотные дивизии, Репнина и Вейде, и три драгунских полка под начальством Боура. Все они шли через Польшу, каждая часть особым маршрутом, и к началу октября 1715 года сошлись в Пултуске.

Необычные условия похода обозначились с самого начала. Первоначальным указом от 27 июля 1715 года Шереметеву предписывалось идти в Померанию «обыкновенным маршем» и только донести через «обретающихся» при королях, датском и прусском, министров (В. Л. Долгорукова и А. Г. Головкина. — А. З.) обоим королям о своем выступлении. Но уже в начале августа выяснилось, что «войск наших союзные одни просят, другие отказываются», и дальнейшие действия Шереметева новый указ от 11 августа 1715 года ставил в зависимость от того, что ему напишут означенные министры: «…буде велят итить, поди; буде ж велят поворотиться, поворотись, а до тех мест…» следует идти «как возможно тише, дабы войск напрасно не измучить»^{323}. Через несколько дней новая перемена: «с последней почтой» союзники подтверждали, чтобы «войски наши к ним поспешали», и потому Шереметев предписывалось идти «обыкновенным маршем»^{324}. Но и этим дело не кончилось: согласно письму Петра от 7 сентября, со стороны союзников снова было заявлено «несогласие»; ввиду этого Шереметеву предписано идти «паки медленно…», но если министры тем не менее «велят» продолжать марш, пусть идет «по-прежнему немедленно…»; и даже в том случае, если ни один из союзников не пожелает наших войск, все же не поворачиваться назад, а, «остановись, писать царю»^{325}.

Столь же сложным оказался продовольственный вопрос. Войска отправлялись с расчетом, что они будут содержаться в Польше на счет поляков, в Померании — на счет остальных союзников; при этом был дан строгий наказ обходиться с населением, насколько возможно, мягко. Однако сразу же пришлось натолкнуться на сопротивление и властей, и населения. В конце августа Шереметеву стало известно через обер-кригс-комиссара И. И. Бутурлина предупреждение гетмана Литовского, что на «прилежное прошение» русского посла князя Г. Ф. Долгорукова о проходе русских войск Сенат «весьма отказал» на том основании, что согласие могло причинить «помешательство в пактах с Портою». От себя, впрочем, гетман прибавил: «Никто в здешнем государстве без хлеба еще не бывал, изволите провиант со всякого модестиею и доброю дискрециею брать и просить в честь. И будет, не станут давать, то хотя и сами извольте брать, только с политичным обхождением, и надеюсь, что вам дадут…»^{326}. Однако другие польские сановники смотрели надело иначе. Примас Польши епископ Куявский говорил Бутурлину, что шляхта добровольно дать не хочет: «…а когда изволите, — были его слова, — берите насилием, отчего пред Богом и пред всем светом можем протестовать, и тем самым союз может разорван быть»^{327}. Окончательное решение могло быть вынесено сеймом, но оставаться до тех пор без провианта было невозможно. И Шереметев, чтобы состоящие под его командой полки, — как он выразился, — «…от крайней нужды в несостояние не пришли…», принял решение на свой страх, приказав Бутурлину: «Ежели обыватель провиант долговременно давать не станут и не повезут, то б, не вступая ни в какое письменное обязательство, посылал офицеров и драгун на экзекуцию и велел провиант брать и высылать, объявляя, что без того войску пробыть невозможно».