Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

В декабре Шереметев получил ожидавшийся им указ: Петр из Риги благодарил фельдмаршала за то, что он «добро обошелся» в польском вопросе, но предписывал «выступить» из Польши к Киеву, расположив вблизи его конницу, а самому остаться в Киеве, «пока все о короле шведском турки исполнят…»^{297}. 21 декабря Шереметев прибыл в Киев, где совершенно неожиданно для себя нашел здесь царский «ордер» с повелением ехать в Ригу и туда же отправить «дивизию Адамову» (генерала Вейде). Между тем, по убеждению фельдмаршала, «конъюнктуры» в тот момент показывали, что с юга никак нельзя было удаляться. Да и как он мог послать в Ригу дивизию, когда у солдат одни кафтаны: «нет ни епанеч, ни камзолей, ни обуви», и это — на зимний поход; не было также ни фуража, ни провианта в дорогу. В таких обстоятельствах он не видел, как указ мог быть выполнен «без великой погибели людей». «Я не знаю, что делать, — писал он Апраксину. — Ни ангел я, не испытлив дух имею, как могу делать, а велят делать ангельски, а не человечески… и какой бы был прибыток в том маршу, я без очков не могу видеть…» Он просит у своего «приятнейшего благодетеля», как ему поступить: «Покорне прошу: пожалуй на се мое желание — ответствуй благим и дружелюбным советом»^{298}.

Возможно, Апраксин взял на себя посредничество в этом деле; во всяком случае, указ был отменен. В конце января 1712 года фельдмаршал получил план расположения армии на Украине, согласно которому сам он должен быть в Киеве и при нем две конные дивизии (Януса и Ренне), две пехотные дивизии (Вейде и Алларта) и гетман с казаками. Под его же команду также поступал «корпус» азовских полков с калмыками и донскими казаками. Все это было рассчитано на случай вторжения турок.

Письмом от 26 февраля царь вызвал Шереметева в Петербург: «…всемерно вам надобно, как наискорее налегке приехать к нам сюда на почтовых подводах…»^{299}. 25 марта фельдмаршал был в Москве, где на три дня был «принужден задержаться ради разговоров с господами сенаторами…», до сих пор игнорировавшими его требования по части комплектования армии рекрутами, лошадьми, мундирами и всеми военными припасами^{300}, а 28-го выехал в Петербург. По-видимому, Борис Петрович находился в это время в особом душевном состоянии. Известно, что приблизительно в это время у него сложилось намерение оставить не только военную службу, а мирскую жизнь вообще и удалиться в Киево-Печерскую лавру.

Как могло сложиться у фельдмаршала такое намерение? Припомним, что уже больше десяти лет Борис Петрович не знал отдыха за непрерывными походами. В течение этого периода его все время перебрасывали с одного театра военных действий на другой: из Лифляндии — в Польшу, из Польши — в Астрахань, из Астрахани — снова в Польшу, затем — марш под Полтаву, отсюда опять — в Лифляндию, из Лифляндии — на Дунай, с Дуная — в Польшу и на Украину, и все эти передвижения и марши производились с постоянными понуканиями сверху: «не извольте мешкать», «не извольте отлагать», «идите не медля», «как наискорее» — и под таким же постоянным страхом «государева гнева».

Военное командование осложнялось трудными административными и дипломатическими задачами, которые несли свои тревоги. А тут еще добавилась сердечная болезнь, полученная в походах и неуклонно усугублявшаяся. Представив себе все это, мы поверим искренности вырвавшегося однажды именно в это время из-под пера фельдмаршала восклицания в письме к Ф. М. Апраксину: «Боже мой и творче, избави нас от напасти и дай хотя мало покойно пожити на сем свете, хотя и немного жить»^{301}.

Но пока фельдмаршал оставался «в миру», служба была «вечным» его состоянием. Он знал, что царь не отпустит его в частную жизнь: если и освободит от военного управления, то найдет ему гражданское. Но царь, по крайней мере такова была традиция, не мог препятствовать удалению человека из мира под конец жизни. Таким образом, монастырь казался Борису Петровичу надежным убежищем. Уход в монастырь даже не особенно круто поменял бы его житейские привычки: богатому и знатному человеку такой благоустроенный монастырь, как Киево-Печерская лавра, мог предоставить все необходимые материальные удобства.

В этом направлении, независимо от его личных впечатлений, вела его и традиция, имевшая вообще над ним большую силу. После Полтавской битвы фельдмаршал основал в своей слободе Борисовке женский Богородицкий Тихвинский монастырь. Это говорит о его верности древнерусской традиции, согласно которой боярские фамилии основывали собственные монастыри, которые служили для них «богомольем», а часто и усыпальницами.

Таким образом, монастырь и в самом деле мог казаться ему наилучшим выходом из его тогдашнего трудного положения, и потому с сожалением о неосуществившейся мечте звучат слова его духовной, где он коснулся этой темы: «…желаю по кончине своей почить там (в Киевской лавре. — А. З.), где при жизни своей жительства не получил»^{302}.

Но не монашеский клобук, а совсем другое ждало Бориса Петровича в Петербурге. В признание его заслуг Петр устроил ему при въезде в новую столицу триумфальную встречу, какой не делал ни для кого другого из своих сотрудников. Мы знаем от самого Бориса Петровича впечатление, которое произвело на него это торжество: «По указу его царского величества, государя нашего премилостивейшаго, сего апреля 14-го дня прибыл я в Санкт-Петербурх, — писал он Меншикову, — и принят от его величества с таким гонором, которой свыше моей меры учинен, что за великую себе милость приемлю». Но дальше — едва ли не вполне искренне, уже по адресу Меншикова: «Точию причитаю за нещастие, что вашей светлости персонально видеть и лобызать з достойною честью, яко брата моего и друга, не получил»^{303}. Плохо верится, чтобы Меншиков мог вызвать у Бориса Петровича подобный прилив чувств. Не хотел ли Борис Петрович особой любезностью, выраженной в столь изысканной форме, предупредить взрыв ревности у светлейшего князя, к которой тот, по словам современников, был очень склонен.

Уже по встрече, устроенной фельдмаршалу, можно было предвидеть, что мечта о монашестве останется бесплодной. Так и вышло: Петр не хотел лишиться опытного полководца в лице Шереметева и не согласился отпустить его. Больше того, видимо, желая раз и навсегда прекратить подобные попытки с его стороны, царь женил его, сосватав ему свою тетку, молодую вдову Л. К. Нарышкина, Анну Петровну, урожденную Салтыкову. Свадьба была 18 мая, через месяц с небольшим после приезда фельдмаршала в Петербург. В самой быстроте, с какой все произошло, чувствуется властная рука Петра; зато самому Борису Петровичу, как можно думать по всей совокупности обстоятельств, пришлось играть в этом деле пассивную роль — послушного исполнителя царских желаний. Он потерял свою первую жену лет за пятнадцать перед тем; сомнительно, чтобы теперь при своем возрасте мог он вдруг вспыхнуть страстью к Анне Петровне, тем более что, если верить известиям одного иностранца, современники считали ее одной из жертв темперамента царя^{304}. По другому известию, она когда-то принадлежала к «веселой кампании» Петра^{305}.

Почти два месяца фельдмаршал отдыхал. Но 10 июля он спешно выехал к армии ввиду появившихся слухов о подготовляемом будто бы шведами десанте в Курляндию. Согласно указу Петра ему надо было стать с войском по границе Белоруссии от Смоленска, «дабы… сей край… добрым оком смотрели…»^{306}. Но слухи оказались ложными, а в то же время пришло из Вены известие, что «турки мир с нами разорвали…». И фельдмаршалу пришлось двинуться в новом направлении: «…подите, — писал ему Петр, — с армиею на Украину, и расположася там в удобных местах, и чините по диспозиции против неприятеля так, как в нынешнем году, будучи в Санкт-Петербурге положено»^{307}. Таким образом, мы видим Бориса Петровича снова на Украине — в Прилуках, в Лубнах, наконец, в Киеве, — теперь уже везде со своей женой. Его главная задача была держать армию в готовности и в соответствующей «диспозиции» на случай действительного разрыва с Турцией, а кроме того, ему было поручено «около Киева и Днепра и Лыбеди многия крепости учинить…». Вторая задача оказалась трудно осуществимой, потому что, как доносил фельдмаршал: «…а инженеров здесь ни одного не обретается и сыскать не мог…»^{308}.

Может быть, под влиянием триумфа теперь в поведении Шереметева проявлялось как будто больше независимости: он реже прибегал к ненавистным Петру отговоркам, а чаще высказывал свои мысли в случае несогласия с царем. «Тако ж и сего вашему величеству еще не мог же не донесть, как мне разсудилось, — писал он по одному поводу, — и мнением дохожу в другой образ»^{309}. В частности, например, согласно указу Петра, он должен был вступить с войсками в Польшу, если шведский генерал Штенбок двинется через Польшу на соединение с Карлом. Об этом у фельдмаршала было свое мнение, и он возразил Петру: если войска из Украины будут выведены в Польшу, то Карл вместе с турками могут отрезать нас от Киева, а татары вторгнутся в беззащитную Украину и «всякия тамо по своему желанию действы исполнять будут…». Изложив эти свои соображения, он заключил: «Прошу на сие милостивой резолюции»^{310}.

К 1 июля 1713 года выяснилось, однако, что мирный трактат с турками «постановлен на прежнем основании» и армию можно распустить по квартирам. Фельдмаршал думал воспользоваться наступившей передышкой, чтобы привести в порядок свои домашние дела, и просил разрешения побывать в Москве: «Вашему царскому величеству известно, — писал он Петру 11 ноября 1713 года, — что в доме моем, хотя я и был в прошлом году, и то мимоездом и не мог осмотреться, и нужду немалую имею…»^{311}. Ответ пришел, однако, отрицательный: зимой должна была начаться работа по размежеванию границ с турками, в которой главная роль возлагалась все на того же Бориса Петровича, и царь писал ему: «…весьма невозможно вам оттоль сей зимы отлучаться»^{312}.