Фоллаут: Московский Гамбит
Шрифт:
Вернувшись на платформу, Седой неспешно прошел мимо жилых закутков. Люди оборудовали их кто во что горазд, используя все, что могло дать хоть какое-то подобие укрытия и личного пространства. Старые, выпотрошенные вагоны метро с заколоченными фанерой окнами; палатки из брезента и толстого полиэтилена, натянутые на каркасы из арматуры; сколоченные из кривых досок, листов ржавого железа и кусков пластика каморки, больше похожие на собачьи будки. Из щелей многих импровизированных жилищ тянулся горьковатый дымок – это дымили самодельные печки-буржуйки, ненасытно пожирающие все, что могло гореть: старые книги из разграбленных библиотек наверху, обломки довоенной мебели, притащенные отчаянными вылазками на поверхность, прессованный мусор. Воздух на жилой части платформы был тяжелым, спертым, пропитанным сложной смесью
Небольшой пятачок у выхода в южный туннель, менее опасный, служил импровизированным «рынком». Там несколько самых предприимчивых жителей раскладывали на грязных подстилках свой нехитрый товар: пучки сушеных грибов, несколько патронов для охотничьего ружья, самодельное мыло из вываренного жира, пару тусклых лампочек или моток медной проволоки, выменянный у заезжих торговцев. Седой мельком глянул на тощую бабу Нюру, пытавшуюся сбыть несколько сморщенных клубней «земляной картошки» – мутировавшего корнеплода, который они научились выращивать в темных технических помещениях, где поддерживалась хоть какая-то влажность. Сегодня торговля у нее явно не шла.
Дефицит всего – еды, чистой воды, медикаментов, патронов, топлива для генератора – был хроническим состоянием «Маяковской». Иногда удавалось выменять что-то жизненно необходимое у редких торговцев с «Белорусской» или «Новослободской», но те драли три шкуры за любую мелочь, зная отчаянное положение многих изолированных станций. Крышки от «Ядер-Колы», непонятно как ставшие универсальной валютой послевоенного мира, здесь ценились на вес золота, и каждая такая крышка была на счету.
Станция выживала за счет нескольких ключевых факторов: относительно защищенного глубокого залегания; небольшого подземного источника, вода из которого хоть и отдавала железом и требовала тщательного кипячения и многоступенчатой фильтрации через самодельные угольные фильтры, но все же была пригодна для питья; тех самых грибных ферм и гидропонных грядок в сырых, теплых от близости к геотермальным выходам технических помещениях, дававших скудный, но регулярный урожай; и, самое главное, – геотермального преобразователя энергии. Древняя, еще советских времен экспериментальная установка, которую местные умельцы под руководством старого инженера Игната Матвеевича умудрились каким-то чудом раскопать в заваленном НИИ поблизости, перетащить по частям на станцию, запустить и кое-как поддерживать в шатком рабочем состоянии. Именно она, питаясь теплом земных недр, давала то скудное, нестабильное электричество, которое шло на освещение общих зон, работу водяных насосов и хоть какую-то принудительную вентиляцию. Без этого гудящего и вибрирующего монстра «Маяковская» очень быстро превратилась бы в холодную, сырую и темную могилу для всех ее обитателей.
И вот уже неделю, если не больше, этот самый преобразователь, сердце их маленького мирка, начал серьезно барахлить.
Седой как раз проходил мимо «машинного зала» – так пафосно называли отгороженный металлическими листами и решетками участок служебного туннеля, где, надсадно гудя и вибрируя всем своим многотонным телом, работал этот монстр инженерной мысли прошлого. Изнутри доносились приглушенные удары металла о металл и раздраженная ругань. Возле пульта управления, облепленного дополнительными, явно нештатными проводами, тумблерами и самодельными индикаторами, уже не первый час колдовал Матвеич – маленький, высохший, как мумия, старичок с безумным, лихорадочным блеском в выцветших глазах и вечно перепачканными мазутом и ржавчиной руками. Рядом, скрестив руки на груди и мрачно нахмурив густые брови, стояла Ирина Петровна, бессменный лидер станции – женщина лет пятидесяти, с волевым, обветренным лицом и стальным, пронизывающим взглядом. Бывший бригадир проходчиков Метростроя, она знала эту станцию и прилегающие туннели как свои пять пальцев и держала общину в ежовых рукавицах смеси железной дисциплины и материнской заботы.
«Опять скачет, как бешеный, проклятый ублюдок!» – проворчал Матвеич, не оборачиваясь на шаги Седого, которого он узнавал по походке. «Давление в первичном контуре охлаждения падает, не держит ни черта! Прокладки из армированного фторопласта все вышли, а заменить нечем! Те, что сам вырезал из старых транспортерных лент,
и на неделю не хватает. Латаю на живую нитку, на честном слове и паре молитв, но это как мертвому припарка, Ирин Пална, чует мое сердце – долго он так не протянет!» Старик с отчаянием пнул ногой по кожуху одной из турбин.Ирина Петровна тяжело вздохнула. «Я знаю, Матвеич, знаю. Но где их взять, эти прокладки? На «Белорусской» за пару таких запросили столько, что нам всей станцией месяц только на них работать придется. А если еще и теплообменник накроется, как ты намедни пугал…»
В этот самый момент тусклый свет на станции предательски моргнул раз, другой, лампы затрещали, а потом погас совсем, погрузив «Маяковскую» в кромешную, абсолютную тьму. Одновременно с этим стих привычный, ставший почти незаметным фоновый гул геотермального преобразователя, и наступила оглушающая, давящая тишина, нарушаемая лишь испуганными вскриками, женскими визгами и громким детским плачем, эхом донесшимися с жилой платформы.
Седой рефлекторно, наработанным за годы движением, щелкнул тумблером своего мощного фонаря, закрепленного на плечевой лямке. Узкий, яркий луч выхватил из внезапно сгустившегося мрака растерянное, на мгновение утратившее свою обычную твердость лицо Ирины Петровны и скрюченную фигуру Матвеича, отчаянно, почти в истерике, лупившего обоими кулаками по мертвой панели управления преобразователем.
«Вот тебе и «припарка», старик,» – глухо, без всякого сарказма, сказал Седой, подходя ближе. Его голос был как всегда спокоен, но в груди неприятно екнуло и похолодело. Он знал, что это значит. Это не просто временное отключение из-за перегрузки. Это нечто гораздо худшее. Это начало конца.
«Фонари! Зажигайте фонари, лучины, свечи, все, что есть!» – раздался зычный, мгновенно вернувший себе твердость голос Ирины Петровны, перекрывая нараставшую панику на платформе. Она уже взяла себя в руки. «Без паники! Охране – усилить посты! Матвеич, что там? Говори!»
«Все, Ириш… Похоже, на этот раз точно все,» – старик обреченно опустил руки, его плечи поникли. Голос его был полон безнадежности. «Главный регулирующий клапан геотермального контура полетел. Застопорило намертво. Или трещина в активной зоне теплообменника… Тут без капитального ремонта и оригинальных заводских запчастей… Довоенных запчастей… Мы его потеряли.» Его голос сорвался на старческий всхлип.
Седой молча направил луч фонаря на массивный, покрытый сложной системой труб и датчиков корпус преобразователя. Тот был абсолютно холодным на ощупь. Обычно от него исходил ощутимый жар, способный согреть весь этот довольно просторный технический закуток. Теперь же от него веяло могильным, пронизывающим холодом, таким же, какой царил в дальних, заброшенных и необитаемых туннелях. Символ их угасающей жизни.
Он медленно обернулся к Ирине Петровне. Ее лицо в неровном, дрожащем свете его фонаря казалось высеченным из серого гранита, из того же камня, которым были облицованы стены их станции. Она смотрела на затихший, мертвый генератор так, словно провожала в последний путь самого близкого и дорогого человека.
«Сколько у нас времени, Матвеич? На станционных аккумуляторах аварийного освещения?» – спросила она на удивление тихо, но в этой тишине звенел металл, и все вокруг невольно замерли.
«Часов шесть, Ирин Пална, от силы. Если экономить. Потом – только то, что у людей на руках. Фонари на батарейках, самодельные свечи из жира мутантов…»
Шесть часов. Шесть коротких часов до того, как «Маяковская», их дом, их крепость, их последний оплот, погрузится в первозданную, холодную и враждебную тьму. А во тьме приходят те, кто ее любит – слепые, вечно голодные мутанты из глубин, безжалостные рейдеры с поверхности, и самое страшное – всепоглощающее отчаяние.
Предчувствие беды, которое скреблось в душе Седого все последние дни, словно крыса в стене, обрело плоть, имя и леденящую душу реальность. Имя это было – Холодная Тьма. И она уже не просто стояла на пороге их общего дома. Она вошла внутрь.
Седой молча кивнул Ирине Петровне, встречая ее тяжелый взгляд. Этим кивком он без слов давал понять, что он здесь, рядом, и готов к любому ее приказу, к любому повороту событий. Он был смотрителем этой станции. Ее негласным защитником. И даже если «Маяковской» суждено было угаснуть или пасть в бою, он сделает свою работу до самого конца.