Гарики на все времена (Том 1)

192

Весной врастают в почву палки, Шалеют кошки и коты, весной быки жуют фиалки, а пары ищут темноты. Весной тупеют лбы ученые, и запах в городе лесной, и только в тюрьмах заключенные слабеют нервами весной.

193

Когда лысые станут седыми, выйдут мыши на кошачью травлю, в застоявшемся камерном дыме я мораль и здоровье поправлю.

194

Среди других есть бог упрямства, и кто служил ему серьезно, тому и время, и пространство сдаются рано или поздно.

195

В художнике всегда клубятся густо возможности капризов и причуд; искусственность причастного к искусству — такой же чисто творческий этюд.

196

Мы постигаем дно морское, легко летим за облака и только с будничной тоскою не в силах справиться пока.

197

Молчит за дверью часовой, молчат ума и сердца клавиши, когда б не память, что живой, в тюрьме спокойно, как на кладбище.

198

Читая позабытого поэта и думая, что в жизни было с ним, я вижу иногда слова привета, мне лично адресованные им.

199

В туманной тьме горят созвездия, мерцая зыбко и недружно; приятно знать, что есть возмездие и что душе оно не нужно.

200

Время, что провел я в школьной пыли, сплыло, словно капля по усам, сплыло все, чему меня учили. Всплыло все, чему учился сам.

201

Слегка устав от заточения, пускаю дым под потолок; тюрьма, хотя и заключение, но уж отнюдь не эпилог.

202

Добру доступно все и все с руки, добру ничто не чуждо и не странно, окрестности добра столь велики, что зло в них проживает невозбранно.

203

За женщиной мы гонимся упорно, азартом распаляя обожание, но быстро стынут радости от формы и грустно проступает содержание.

204

Занятия, что прерваны тюрьмой, скатились бы к бесплодным разговорам, но женшины, не познанные мной, стоят передо мной живым укором.

205

Язык вранья упруг и гибок и в мыслях строго безупречен, а в речи правды — тьма ошибок и слог нестройностью увечен.

206

В тюрьме почти насквозь раскрыты мы, как будто сорван прочь какой-то тормоз; душевная распахнутость тюрьмы — российской задушевности прообраз.

207

У безделья — особые горести и свое расписание дня, на одни угрызения совести уходило полдня у меня.

208

Тюремный срок не длится вечность, еще обнимем жен и мы, и только жаль мою беспечность, она не вынесла тюрьмы.

209

Среди тюремного растления живу, слегка опавши в теле, и сочиняю впечатления, которых нет на самом деле.

210

Я часто изводил себя ночами, на промахи былого сыпал соль; пронзительность придуманной печали притушивала подлинную боль.

211

Доставшись от ветхого прадеда, во мне совместилась исконно брезгливость к тому, что неправедно, с азартом к обману закона.

212

Спокойно отсидевши, что положено, я долго жить себе даю зарок, в неволе жизнь настолько заторможена, что Бог не засчитает этот срок.

213

В тюрьме, от жизни в отдалении, слышнее звук душевной речи: смысл бытия — в сопротивлении всему, что душит и калечит.

214

Не скроешь подлинной природы под слоем пудры и сурьмы, и как тюрьма — модель свободы, свобода — копия тюрьмы.

215

Не с того ль я угрюм и печален, что за год, различимый насквозь, ни в одной из известных мне спален мне себя наблюдать не пришлось?

216

Держась то в стороне, то на виду, не зная, что за роль досталась им, есть люди, приносящие беду одним только присутствием своим.

217

Все цвета здесь — убийственно серы, наша плоть — воплощенная тленность, мной утеряно все, кроме веры в абсолютную жизни бесценность.

218

В жестокой этой каменной обители свихнулась от любви душа моя, И рад я, что мертвы уже родители, и жаль, что есть любимая семья.

219

В двадцатом — веке черных гениев — любым ветрам доступны мы, и лишь беспечность и презрение спасают нас в огне чумы.

220

Тюрьма, конечно, — дно и пропасть, но даже здесь, в земном аду, страх — неизменно верный компас, ведущий в худшую беду.

221

Моя игра пошла всерьез — к лицу лицом ломлюсь о стену, и чья возьмет — пустой вопрос, возьмет моя, но жалко цену.

222

Тюрьма не терпит лжи и фальши, чужда словесных украшений и в этом смысле много дальше ушла в культуре отношений.

223

Мы предателей наших никак не забудем и счета им предъявим за нашу судьбу, но не дай мне Господь недоверия к людям, этой страшной болезни, присущей рабу.