Гарики на все времена (Том 1)

224

В тюрьме нельзя свистеть — примета того, что годы просвистишь и тем, кто отнял эти лета, уже никак не отомстишь.

225

Здравствуй, друг, я живу хорошо, здесь дают и обед, и десерт; извини, написал бы еще, но уже я заклеил конверт.

226

Как странно: вагонный попутчик, случайный и краткий знакомый — они понимают нас лучше, чем самые близкие дома.

227

Как губка втягивает воду, как корни всасывают сок, впитал я с детства несвободу и после вытравить не смог. Мои дела, слова и чувства свободны явно и вполне, но дрожжи рабства бродят густо в истоков скрытой глубине.

228

Я лежу, про судьбу размышляя опять и, конечно, — опять про тюрьму: хорошо, когда есть по кому тосковать; хорошо, когда нет по кому.

229

В тюрьме о кладах разговоры текут с утра до темноты, и нежной лаской дышат воры, касаясь трепетной мечты.

230

Тюрьма — не животворное строение, однако и не гибельная яма, и жизней наших ровное струение журчит об этом тихо, но упрямо.

231

Сын мой, будь наивен и доверчив, смейся, плачь от жалости слезами; времени пылающие смерчи лучше видеть чистыми глазами.

232

Смерть соседа. Странное эхо эта смерть во мне пробудила: хорошо умирать, уехав от всего, что близко и мило.

233

Какие бы книги России сыны создали про собственный опыт! Но Бог, как известно, дарует штаны тому, кто родился без жопы.

234

Тому, кто болен долгим детством, хотя и вырос, и неглуп, я полагал бы лучшим средством с полгода есть тюремный суп.

235

Скудной пайкой тюремного корма жить еврею совсем не обидно; без меня здесь процентная норма не была бы полна, очевидно.

236

Под каждым знаменем и флагом, единым стянуты узлом, есть зло, одевшееся благом, и благо, ряженое злом.

237

Здесь очень подолгу малейшие раны гниют, не хотят затянуться, болят, как будто сам воздух тюрьмы и oxpai- содержит в себе разлагающий яд.

238

Жизнь — серьезная, конечно, только все-таки игра, так что фарт возможен к вечеру, если не было с утра.

239

Мне роман тут попался сопливый — как сирот разыскал их отец, и, заплакав, уснул я, счастливый, что всплакнуть удалось наконец.

240

Беды меня зря ожесточали, злобы и в помине нет во мне, разве только облачко печали в мыслях о скисающем вине.

241

Сея разумное, доброе, вечное, лучше уйти до пришествия осени, чтобы не видеть, какими увечными зерна твои вырастают колосьями.

242

Под этим камнем я лежу. Вернее, то, что было мной, а я теперешний — сижу уже в совсем иной пивной.

243

Вчера, ты было так давно! Часы стремглав гоняют стрелки. Бывает время пить вино, бывает время мыть тарелки.

244

Страшна тюремная свирепость, а гнев безмерен и неистов, а я лежу — и вот нелепость — читаю прозу гуманистов.

245

Я днями молчу и ночами, я нем, как вода и трава; чем дольше и глубже молчанье, тем выше и чище слова.

246

Курю я самокрутки из газеты, боясь, что по незнанию страниц я с дымом самодельной сигареты вдыхаю гнусь и яд передовиц.

247

Здесь воздуха нет, и пощады не жди, и страх в роли флага и стимула, и ты безнадежно один на один с Россией, сгущенной до символа.

248

Не зря из жизни вычтены года на сонное притушенное тление, в пути из ниоткуда в никуда блаженны забытье и промедление.

249

Тюремные насупленные своды весьма обогащают бытие, неведомо дыхание свободы тому, кто не утрачивал ее.

250

Мои душевные итоги подбил засов дверей стальных, я был ничуть не мягче многих и много тверже остальных.

251

Исчерпывая времени безбрежность, мы движемся по тающим волнам, и страшны простота и неизбежность того, что предстоит однажды нам.

252

Овчарка рычит. Из оскаленной пасти то хрип вылетает, то сдавленный вой; ее натаскали на запах несчастья, висящий над нашей молчащей толпой.

253

Тюрьма едина со страной в морали, облике и быте, лишь помесь волка со свиньей туг очевидней и открытей.

254

Не веришь — засмейся, наткнешься — не плачь: повсюду без видов на жительство несчастья живут на подворьях удач и кормятся с их попустительства.

255

Чем глубже ученые мир познают, купаясь в азартном успехе, тем тоньше становится зыбкий уют земной скоротечной утехи.