Газ
Шрифт:
Отстраняюсь и смотрю вниз. Девушка поднимает глаза, а я даже не знаю ее имени. Нежной ладонью она вытирает свои сладкие губы.
– Тебе пора – произношу я.
– Ночью тебе все нравилось – в ее голосе звучит досада.
Не мне. Я даже не знаю имени.
– Я себя плохо чувствую – отвечаю.
Девушка поднимается с колен, а ее мокрые волосы слипаются между собой, словно зажаты масляными красками. Они блестят на свете, что пробивается сквозь грязные окна,
– Слушай – она обнимает меня.
Я чувствую дрожь в ее теле.
– У тебя еще осталось? – она смотрит в мои полузакрытые глаза.
Молчу и отрицательно качаю головой.
– Когда мы увидимся? – спрашивает она и ее голос дрожит в унисон с телом.
Я бы предпочел больше не знать ее. Хотя, если подумать, то я и сейчас не знаю о ней ничего. Она видит во мне другого человека. Даже люди на работах и в школах видела разные части меня, но не могли даже на секунду представить безысходность моего положения, как существа живого, наделенного способностью понимать, даром мыслить.
Молчу.
Она аккуратно целует меня в уголок губ.
– Позвони мне.
Сквозь туман в своих зрачках я вижу, как она уходит к двери. Ее изящные молодые ножки так грациозно разрезают воздух. Она виляет своей округлой попой, а я чувствую холод подъезда, что тянется вдоль моих ног, касаясь плоти.
Почему я не могу спросить ее о том, что было? Почему я не могу узнать мои действия? Мои? Наши? Действия Макса? Морфий все сильнее впивается в кровь. Наверное, она тоже вчера пробовала быть взрослой, и серость в ее глазах возрастала. Ночь любви? Или дешевый секс? Мое тело болит, а в груди так сильно жжет, что я готов вырвать свое сердце, словно наследник Данко. Но только мне не нужен свет – его там нет. Пусть оно превратиться в черный уголь, разнесется по улицам пеплом небес.
Дверь закрывается, и пронзительный звук пробегает по моей квартире.
Она ушла, но я все еще вдыхаю аромат ее духов, что заменяет собой запах морфия в моих ноздрях.
Перед глазами сгущаются тучи. Я стараюсь идти вперед, но держусь руками за стену, чтобы не упасть вниз, словно Икар. Усталость топит клей на моих крыльях мыслей. Он плавится, и перья разлетаются в сторону, укутывая нежное голубое небо, а я падаю вниз, в пропасть. В соленой воде слез мне задыхаться и стараться плыть.
Шаг, за ним еще один.
Я падаю на колени перед шкафом. Мои трясущиеся руки открывают отсек. Сквозь туман на своих глазах я стараюсь сосчитать рисунки, замечаю новые, но числа в них не подписаны.
Я вижу картину, где сильные руки прижимают подушку к лицу жертвы, а она царапает кожу, стараясь вырваться, но не может. Черные тона крови и белоснежность постельного белья – как изящество в размере ватмана. Тонкие грани, складки на углах перьевой подушки, частицы слюни в ободранных венах жертвы. Кажется, я даже могу уловить насмешку. Мою насмешку.
Я ли убийца? Быть может, жертва?
Картины сливаются в черные пятна, выпрыгивают и пляшут в невесомости.
Я чувствую приход.
13.
Холодный пол.
Я смотрю в потолок, и мир начинает обретать краски. Лежа на холодных досках, я представляю, как отдыхаю на могиле неизвестных мне людей. Иконописцы, операторы, машинисты, водители, строители – все они гниют под мраморной плиткой, а я смотрю якобы в звезды, хотя вижу лишь обои на моем потолке. Среди узоров я создаю свою галактику, соединяя тонкие линии в рисунок.
Почему Макс просто не предупредил? У нас же есть компромиссы. Либо его деяния не попадали под норму поведения в холодном обществе.
Иногда, в сером социуме, я захлебываюсь потом и фразами. Они без толку кричат о совершенстве и гуманности, но в собственных мыслях давно уже отклеили от себя пороки идеальности. Они утопают в фантазиях, где похоть и плоть – единственное связующее между раем и адом. Люди продлевают свое бессмертие, но обречены на слепоту.
Мне так легко. Последние следы морфия исчезли на выходе, около получаса назад. Теперь лишь легкость и безмятежность.
Но мысли мои бродят по черепной коробке, стараясь отыскать пару, чтобы вновь построить чудный мир моих вопросов и фантазий к ним.
Я даже слышу их шаги, такие громкие и быстрые. А мне казалось – невесомость.
Продолжая лежать на могиле, я чувствую, как утопаю в снегу. Он колется в своих очертаниях, и я чувствую мелкие снежинки, идеально подобранные по форме, словно на детском рисунке.
Я ведь тоже любил рисовать.
Где Макс? Почему он не приходит ко мне? И как узнать правду?
Вспоминаю вечер, когда почувствовал чужую кровь на своих руках. Я бы мог убить его, но это выше моих сил, морального начала. Хотя, быть может, он мертв уже давно?
Их много. Мертвецов. Они среди нас, бегут по лезвию работы, сбивая график своих иллюзий и мечтаний. А ведь, мечтать можно о многом. Увы, желания стремительно меняют свою сферу, и из высокого искусства превращаются в грязный плевок обогащения и комфорта. Но только комфорт не приходит в душу, оставаясь уютным декором в жизненный гроб.
А я? Жив ли я в этих безумных сутках?
Я всматриваюсь в потолок и вижу там узоры, что переплетаются в картины Микеланджело, Дали. Они создают скульптуры Зевса и древних городов Иерусалима. Узоры оставляют на зрачках отпечатки архитектуры Венеции, открытые каналы Петербурга и соборы Москвы. Среди отчетливых золотистых линий я вижу пирамиды Египта, церковь Ватикана, дорогое Парижское вино.
Я вижу целую вселенную под куполом моей комнаты.
Млечный путь поит меня свежим молоком, заливая шоколад, и я тону в наслаждении иллюзии, но без нее весь мир – театр, галерея.
Я вижу выставки Рембрандта, очерки Набокова, стихи Бродского и Алигьери, я вижу ад по Данте и рай по Ветхому завету.
Среди маскарада моего потолка я готов умереть, желая принять лишь поцелуй от девушки в черном капюшоне. Приди и возьми меня с собой, покажи моря и то, как умирает дьявол. Нарисуй мне письмена священных свитков и одари прохладой нежной ночи.