Газ

Мне двадцать четыре? Я молод?

Во мне умирает мир. И та любовь, я не помню, кому принадлежала. Макс хотел покончить с собой, но я уберег его. Так рождается доверие и братство, так ломается психика.

Я прижимаю колени к своей груди и падаю в пропасть.

По телу спешат капли пота, а я дрожу, болею ангиной, но не могу достать до лекарств. Во рту все еще чувствую едкий вкус нейролептиков.

Так братство превращается в предательство. А я слаб.

Прости.

16.

Я сижу в кухне.

Теплый лакированный стол принимает в себя прохладу льда, что плавает в бокале с виски.

Алкоголь растворяет нейролептики в моем измученном организме. Перед глазами холодный туман.

Я стараюсь рассмотреть лицо офицера, который сидит напротив.

Его глаза осуждают мою бледную кожу с синим оттенком смерти. Кажется, я действительно готов умереть, лишь бы не чувствовать его взгляд, такой тяжелый и пронзительный. Он поражает отсеки моей души, стараясь включить в ней свет, но лампочки давно перегорели. Они лопнули перед лицом смерти. В тех комнатах больше нет жизни.

Мой разум готов лопнуть, подобно красному воздушному шару. Хлоп, и я чувствую пустоту. Она приносит легкость восприятия, заставляя меня теряться в одиночестве. Странно, но лишь оказавшись один среди бетонной бесконечности я больше не чувствую своей уникальности. Это хуже болезни.

Офицер продолжает смотреть на меня.

Я чувствую это.

Он облизывает сухие губы.

– Почему Вы не пришли в участок? – спрашивает мужчина в черной форме.

Перед его руками лежат белые листы, и я хочу разорвать их на мелкие клочки, подбрасывать вверх, имитируя чистоту снежного вальса.

В пальцах он вертит металлическую ручку. Сувенир.

– Проблемы со здоровьем – отвечаю я.

В его глазах больше не читается упрек, лишь странная смиренность, от которой они грустнеют.

Почему я не пришел?

Потому что вновь теряюсь во временных петлях, стараясь вырваться в реальность, принять в себя серость – стать копией бесчисленных копий.

– Заметно – бросает офицер.

Конечно. Моя кожа все больше напоминает холодом мертвеца. Мешки под глазами впитывают черноту, словно космос моей души старается просочиться в реальность, укутывая ее в звездное небо. Килограммы сбегают, растворяясь даже во сне, и я не вижу способов задержать их в своем организме.

Как давно я не ел ничего, кроме нейролептиков в примеси с виски?

Риторика моих вопросов.

Кожа еще сильнее обтягивает кости, желая треснуть, образовав рваные раны на моем теле. Из них хлынет кровь, и я умру. Я хочу умереть.

– Может, Вам стоит обратиться к врачу?

О, уважаемый, мой недуг – загадка. Я сам себе врач, сам себе смерть и создатель.

Офицер продолжает что-то говорить, ожидая моего ответа, держа на команде металлическую ручку, что отливает матовым черным оттенком.

Я не слышу его слов.

Среди тумана и реальности, что врывается в глазницы холодной серостью, я стараюсь вспомнить фрагменты очередного сна.

Спал ли я? Яркость в моих тонах, или черно-белые картинки безумия?

Сон – мимолетное событие. Всего лишь миг, что отправляет к идеалу. Строгость максимальных чувств и эмоций. Во сне нет притворства в собственных ощущениях. Идеалистический мир постоянных изменений. Я хочу остаться в нем, но не помню даже намека на его черты.

Меня подводит память? Жива ли она?

И снова вопросы, которые не имеют ответов. Нужны ли они?

– Где Вы были в прошлый понедельник в районе восьми вечера? – чувствую строгость его голоса.

– Дома – сухо и коротко отвечаю я.

– Кто может это подтвердить?

Я думаю.

В моих мыслях взрываются ядерные бомбы. Они выжигают едким пламенем тела беззащитных детей, что только научились ходить, познавать эту жизнь. Их глазницы плавятся, и сквозь глубокие раны проступает кипящая кровь. Пузырьки лопаются. Дети кричат и плачут, пока кожа не исчезает, оставляя лишь обугленные кости.

– Нет – отвечаю.

Я ступаю на черные кости, и они хрустят под моими ногами. Я больше не слышу крик и плач. Здесь осталась лишь тишина и запах смерти.

– Понятно – протягивает офицер.

Он начинает что-то записывать. Металлические оковы, которые заберут мою свободу, скоро зациклят кровь в своих нежных объятиях.

Я замечаю в глазах офицера подозрение, но вновь стараюсь скрыться в сладком тумане фантазий.

Я чувствую, как под моими ногами ломаются обугленные детские кости. Игровые площадки напоминают веселое кладбище. Тихо скрипят карусели, словно оплакивая хаос, детскую смерть. Металл хранит в себе память.

А я?

Я медленно продвигаюсь вперед, чувствуя приторный паленый аромат, что прилипает к моим губам. Я одинок в воспоминаниях.

Вижу старое здание детского дома. В таком я жил. На высоких бетонных ступенях я вижу трупы учителей и воспитателей, что стали синонимами тирании. Их шеи перетянуты розовыми жгутами, а кожа посинела, отдавая холодом. Погасшие глаза покидают пределы век, обнятые мерзкой слизью.

Они смотрят на меня, желая прикоснуться, но остаются молчаливыми. Их лица усеяли разрастающиеся метастазы. По ледяным губам скатываются капли гноя, переходя на подбородок. Русые волосы, цвет каштана, дорогие пиджаки и туфли. Моя ненависть в материальном объеме.

– То есть, Вы не выходили в тот день, ну, скажем, в больницу или магазин?

Я вспоминаю рисунок.

Больницу? Нет, это не случайный выбор заведения, не случайный вопрос. Отнюдь. Скорее прямая угроза моей лжи. Путеводная нить среди обмана моих иллюзий, что я передаю в белые листы офицера.