Где апельсины зреют

— Voyons, c’est vous, messieurs… сказала она мужчинамъ, какъ старымъ знакомымъ, фамильярно хлопнула Николая Ивановича по плечу и искала глазами стула, чтобы ссть рядомъ.

Глафира Семеновна заскрежетала зубами.

— Прочь, мерзавка! Какъ ты смешь подсаживаться къ семейному человку, сидящему съ своей законной женой! воскликнула она и даже замахнулась на акробатку стаканомъ.

Та, въ недоумніи, отшатнулась. Николай Ивановичъ вскочилъ съ мста и схватилъ жену за руку.

— Глаша! Глаша! Опомнись! Можно-ли длать такой скандалъ въ публичномъ мст! испуганно заговорилъ онъ. — Смотри, вся публика смотритъ. Швыряться стаканомъ вздумала! Вдь изъ-за этого можно въ полицію попасть.

— Въ полицію, такъ въ полицію. Замужнюю женщину всякій защититъ. Какое такое иметъ право эта акробатка врываться въ семейный кругъ?

— Голубушка, да какой-же тутъ въ кафе-шантан семейный кругъ? Ну, полно, сядь, успокойся… Сократи себя…

Акробатка, пробормотавъ какія-то ругательства, отошла отъ стола, но Глафира Семеновна не унималась и, вырывая свою руку изъ рукъ мужа, кричала:

— До тхъ поръ не успокоюсь, пока не наплюю въ глаза этой мерзкой твари! Пусти меня!

Конуринъ загородилъ Глафир Семеновн путь и тоже упрашивалъ ее успокоиться.

— Бросьте, матушка! Угомонитесь! Ну, что! стоитъ-ли съ ней связываться! Не хорошо, ей-ей, нехорошо.

Глафира Семеновна взглянула ему черезъ плечо и, не видя уже больше акробатки, сказала:

— Ага! Испугалась, подлая тварь! Ну, теперь домой! скомандовала она мужу.

— Да, съ радостью, матушка… Бога ради подемъ домой… засуетился Николай Ивановичъ.

— И не только что домой, а даже чтобы завтра-же утромъ вонъ изъ Рима. Вонъ, вонъ! Въ Неаполь! Не желаю я съ этой тварью жить въ одной гостинниц.

— Да куда хочешь, матушка… Хоть къ чорту на кулички.

Николай Ивановичъ взялъ супругу подъ руку и потащилъ къ выходу. Та вырвала у него руку и пошла одна. Видвшая скаыдалъ публика смялась и кричала имъ въ догонку какія-то остроты.

Конуринъ шелъ сзади Ивановыхъ и говорилъ:

— Позвольте… Но ежели завтра утромъ хать, то когда-же мы папу-то римскую увидимъ?..

Глафира Семеновна обернулась, подбоченилась и отвчала:

— Насмотрлись всласть на маму римскую, такъ можете и не видвши папы ухать. Достаточно.

— Оказія! Выпьетъ баба на грошъ, а на рубль веревокъ требуется, чтобы обуздать ее… пробормоталъ Конуринъ и плюнулъ.

Разъяренная гнвомъ, Глафира Семеновна не слыхала его словъ и выскочила изъ зрительнаго зала въ корридоръ кафе-шантана.

XLIV

Глафира Семеновна какъ сказала, такъ и сдлала: скрутила отъздъ изъ Рима на слдующее-же утро. Какъ ни упрашивалъ ее Конуринъ остаться еще денекъ въ Рим, чтобъ попытаться увидать папу — она была непреклонна и твердила одно:

— Маму видли — съ васъ и довольно. Не знала я, Иванъ Кондратьичъ, что вы такой алчный до женщинъ стариченка, прибавила она. — Вы думаете, что я не понимаю, почему вамъ такъ хочется для папы остаться? Очень хорошо понимаю. Акробатка вамъ нужна, которая надъ нами живетъ, а вовсе не папа.

— Позвольте, что-же вы меня-то ревнуете! Вдь я вамъ не мужъ, возмутился Конуринъ.

— Вовсе я не ревную, а хочу, чтобъ вы, если ужъ съ семейными людьми дете, и держали себя по семейному. Плевался человкъ на вс эти римскія развалины, просилъ поскорй увезти его изъ Рима, а какъ увидалъ нахалку-акробатку, просится остаться опять среди этихъ развалимъ.

— Поймите вы, я жен еще изъ Ниццы написалъ, что ду въ Римъ смотрть папу. Вдь она потомъ дома будетъ распрашивать меня, какой онъ такой изъ себя.

— Ну, и разскажите ей, какой онъ такой. “Въ красномъ, молъ, трико, по канату ходитъ, кувыркается”, донимала она Конурина. — Можете даже написать, что Асти съ нимъ пили. И еще можете ей что-нибудь разсказать поподробне, чего я не знаю.

— Моя душа чиста. Вы все знаете.

— Вздоръ. Ничего я не знаю, что было ночью посл кафе-шантана. Можетъ быть, вы и въ номер-то своемъ не ночевали, а отправились наверхъ къ акробатк, да и прображничали съ ней до утра. Вонъ у васъ физіономія-то сегодня какая! Чертей съ нея писать можно, извините за выраженіе.

— Однако, барынька, это ужъ слишкомъ.

— Ничего не слишкомъ. Вотъ вы и объ вашихъ ночныхъ похожденіяхъ напишите жен. Пожалуйста, не оправдывайтесь. Я по мужу знаю, каковы мужчины. Онъ сегодня разъ пять вскакивалъ съ постели, подъ видомъ того, чтобы воду пить, а самъ присматривался и прислушивался ко мн — сплю я или не сплю, чтобы ему можно было къ акробатк убжать, ежели я крпко сплю. Но я вдь тоже себ на ум и какъ только онъ вскакивалъ — сейчасъ-же окликала его.

— Глаша! И не стыдно теб это говорить! — воскликнулъ до сихъ поръ молча сидвшій Николай Ивановичъ.

— А ты будешь утверждать, что не вскакивалъ? Не вскакивалъ? — обратилась къ нему жена.

— Понятное дло, что посл вина всегда жажда, а потому и пьется. Много вдь вчера вина пили.

— А отчего у меня ночью къ вод жажды не было, отчего я не вскакивала? Я также вчера вино пила. Знаю я васъ, мужчинъ! Дура я была только, что не притворилась крпко спящей. Выпустить-бы тебя въ корридоръ, да и накрыть тутъ на мст преступленія.

Николай Ивановичъ только махнулъ рукой и уже боле не возражалъ.

Весь этотъ разговоръ происходилъ въ номер Ивановыхъ, за утреннимъ кофе. Глафира Семеновна тотчасъ-же потребовала счетъ изъ бюро гостинницы, заставила мужа расплатиться, справилась, когда идетъ утренній поздъ въ Неаполь и, узнавъ, что въ полдень, тотчасъ-же велла выносить свои, заране уже приготовленные, чемоданы, чтобы хать на станцію.

— Да вдь теперь еще только десять часовъ, барынька, — попробовалъ возразить ей Конуринъ.

— На станціи, въ буфет, посидимъ. Тамъ и позавтракаемъ.

На ловца и зврь бжитъ, говоритъ пословица. Когда они выходили изъ гостинницы и проходили по двору, чтобъ ссть въ извощичій экипажъ, акробатка сидла на двор за столикомъ и пила свой утренній кофе. Голова и плечи ея были кокетливо задрапированы, по домашнему, блымъ кружевнымъ шарфомъ. Пара черныхъ большихъ глазъ ея, казавшихся отъ благо кружева еще черне и больше, насмшливо смотрла на Глафиру Семеновну. Видя вынесенные на дворъ чемоданы, акробатка догадалась, что компанія узжаетъ, и на прощанье кивнула мужчинамъ.