Германтов и унижение Палладио

Увидев впервые Игоря, Германтов испытал симпатию, а вскоре почувствовал, что неожиданного пасынка полюбил, без горячности, но – полюбил. И для Игоря сразу он стал своим. Игорь его называл по имени: Юра; особый контакт, заведомое дружелюбие, без учёта возрастных и семейных соподчинённостей, с самого начала отличали их отношения – не было мамы, папы и сына, были попросту Катя, Юра и Игорь.

Германтов растроганно удивлялся повторяемости судеб: кукушонок. И сам он, бывший кукушонок, а ныне незадачливый отчим Германтов, входя в новую для себя роль ответственного главы семейства, теперь будет покровительственно класть кукушонку Игорю тяжёлую руку на худенькое плечо, будет, наставительно надавливая, что-то ему советовать, будет увещевать, предостерегать.

И так же, как и он, Германтов, который когда-то ничем не досаждал маме и Сиверскому, поскольку сосредоточен был на листании книг, иллюстрированных журналов, на раздумьях своих по поводу увиденного в книгах-журналах, так и Игорь, смышлёный, всегда находивший себе занятие…

Замкнутый, но – не аутист, всё же не аутист.

«Что из него может получиться, что?» – думал, переполняясь тревожной любовью, Германтов, понимая, что заведённо повторяет давние беспокойные раздумья о нём самом и его неясном будущем мамы, Якова Ильича. Вспомнил почему-то, как Игорь впервые встал на лыжи в Парголове, как просунул руки в связанных Катей больших и пёстрых, с декоративными заплатами из нерпового меха варежках в петли бамбуковых лыжных палок; вспомнил, что, посетив зоологический музей, Игорь заинтересовался, правда, ненадолго, какими-то заспиртованными гадами, а потом, помнится, попросил его отвести в Кунсткамеру. И такое тепло вдруг испытал Германтов, обрадовался, что летом Игорь к нему приедет со своей девушкой. Интересно, она коренная израильтянка или русскоязычная? И хорошо, что Игорю квартира достанется, хорошо, что ему, – кому же ещё? И не обязательно он решит продавать квартиру, разве плохо, повоевав с террористами, из ближневосточного пекла прилететь в белые ночи в Петербург, открыть дверь своим ключом? Летом… Ну да, только на сей раз – не в белые ночи, а в августе: Германтов к августу как раз допишет «Унижение Палладио» и – неподъёмно-счастливая гора с плеч! – с удовольствием займётся гостями. Они, конечно, сплавают в Петергоф, съездят погулять в Павловск, и отправятся куда-нибудь вместе обедать, закажут хорошее вино. А тогда, давным-давно, невольно наблюдал за маленьким Игорем: да, повторял и повторял себе, не переставая без конца удивляться, покладистый, спокойный, сам себя занимающий, не мучающий взрослых вопросами… Германтов и Катя часами могли разговаривать и спорить на кухне о сверхвысоких материях, а Игорь читал или занимался своими серьёзными делами, а переделав свои дела, сам тихо укладывался спать без всяких «спокойной ночи». О, вопреки начальным скрытым опасениям внезапный ребёнок не стал обузой; присутствие в гостиной Игоря, в арсенале которого, на полу у этажерки, была длинноствольная нестреляющая пушка и две заводные, безнадёжно поломанные гусеничные машинки, с горящими ушами разыгрывавшего в тиши своего милитаризованного воображения битвы гигантских танковых армад, ничуть не мешало Германтову писать, размышлять, с каких-то пор, возможно, и помогало, при том что Игоря и вовсе легко было не заметить. Никаких забот он не доставлял, но от самого присутствия его исходило – ощущал Германтов – какое-то тепло. Игорь словно воспроизводил в поведении своём детские свойства самого Германтова, как если бы был его родным сыном; не хныкал, не качал детские права, а тихо наигравшись, тёр глаза и покорно отправлялся спать. И болел-то раз всего, правда, не обычной простудой с кашлем-насморком, а воспалением среднего уха. И когда в школу пошёл, не было у родителей с ним, быстро соображавшим, никаких проблем, учился ровно, отдавая предпочтение математике-физике, дома легко и самостоятельно делал уроки, потом что-то фантастическое читал про думающих и говорящих роботов, про звездолёты, иногда даже сам он звездолёты, похожие на причудливо деформированных птиц, пробовал мастерить с помощью реечек, щепочек, толстого картона, ножниц и вонючего столярного клея. Если модель не удавалась ему, не планировала, а падала камнем, Игорь долго не сокрушался. А развлекался он пантомимической отработкой перед зеркалом фехтовальных приёмов или метанием самодельного миниатюрного копья: к карандашу приматывалось тоненькой проволочкой или изоляционной лентой почему-то сбережённое Катей «восемьдесят шестое», бронзового цвета, ученическое перо и – копьё резко металось в бумажную круглую чёрную мишень, прикнопленную к полотну двери. И меток на удивление был Игорь, никогда не попадал в молоко; типографски изготовленные круги-мишени продавались, по копейке за штуку, в ближайшем, расположенном тогда в узком аппендиксе на задах Дома культуры Промкооперации, тире.

– Какой неумелый у нас ребёнок, – с наигранным сожалением, поддразнивая Игоря, однажды вздохнула Катя.

– Почему это неумелый? – настороженно поднял голову Игорь.

– А разве умеешь ты бить баклуши?

И в другой раз:

– Мой примерный ребёнок, почему бы тебе, на радость любящим тебя предкам, не перевернуть вверх дном дом? – провокационно спросила Катя. – А как всем нам троим было бы весело: прыг-скок, обвалился потолок.

Не тут-то было! Игорь мотал головою, улыбаясь; он не желал прыгать и скакать даже ради обрушения родительского крова, не желал отвлекаться от вполне серьёзных своих занятий – бойкий, смешливый, а ведь и в самом деле никогда не шалил чрезмерно, не шумел; и позже, в переходном возрасте, психическая ломка и сомнительные перекосы не испытывали на прочность его характер, не меняли поведения, только-то и запомнилось, что он один из двух небесно-синих венецианских бокалов случайно разбил… Да, рядом с бокалами много лет раковина преспокойненько пролежала… Ну в чём его обвинять? К раковине мог потянуться, чтобы с сосредоточенно-серьёзной миной послушать шум океана – очень она, звучащая раковина, ему нравилась, – или попросту неосторожно повернулся ребёнок, задел локтем: жалко, конечно, памятная вещь всё-таки, сразу с Соней, Анютой и Липой связанная, но ведь ничто не вечно, второй же синий бокал целёхоньким пока оставался. Молча сокрушаясь, еле заметно напрягся Германтов, а Катя с натянутой весёлостью сказала, убирая прощально просиявшие, как итальянское небо, осколки:

– Посуда всегда разбивается к счастью.

Ох, если бы к счастью, если бы всегда…

Но повторяемость повторяемостью… Да, тоже сосредоточенный на себе, тоже ненавязчивый, не досаждающий взрослым вопросами и шумными играми кукушонок, – а интересы-то юного Игоря ничего общего не имели с интересами юного Германтова, а уж потом, когда повзрослели в свои времена они, два кукушонка, как разошлись интересы… «Дайте мне ребёнка в семь лет, и я скажу, каким человеком он будет», – говаривал, кажется, кто-то из раннехристианских философов-мудрецов, кажется, Блаженный Августин; что ж, действительно, в семилетнем Игоре, как теперь стало ясно, уже записан был будущий человек.

Заспиртованные гады были благополучно забыты. Внимание маленького Игоря едва ли не целиком поглощала техника, военная техника всех родов войск.

Как не вернуться к памятной прогулке по Петропавловской крепости? Вышли из Невских ворот, к слепящему блеску, плеску; вспоминая свои детские восторги, Германтов было умилился, что и Игорь, как бы повинуясь его направляющему жесту, с неменьшей, как показалось, восторженностью засмотрелся на дивный портик ворот, виртуозно пририсованный к тёмной гранитной крепостной стене, на золотой шпиль, взметнувшийся над суровой стеной, левее ворот… Увы, Игорь зачарованно провожал взглядом серебристый крохотный самолётик, который взбирался ввысь по бледно-лазурному своду чуть в стороне от шпиля. Уже в Эрмитаже, в зальчике третьего этажа, переходя от простенка к простенку с висевшими на них ярчайшими алжирско-марокканскими холстами Матисса, увидел Германтов, что Игорь под аккомпанемент его пояснений относительно «дикой» красочности Матисса, относительно композиций его, созданных цветом, восхищённо глядит в окошко – на Дворцовой площади репетировали под моросящим дождиком парад: от рявканья команд дрожали эрмитажные стёкла, внизу в одинаковых квадратах застыли, не дыша, будто испуганные, солдаты; потом, едва умолк духовой оркестр, вдоль безупречного геометричного строя медленно-медленно, с равными интервалами, покатили свежевыкрашенные тёмно-зелёные бронетранспортёры с откинутыми круглыми крышками люков; офицеры в рельефных чёрных шлемах торчали по грудь из люков, как бюсты заранее увековеченных героев.

Смешно и грустно: сентиментальная культурно-воспитательная программа не сумела пробить врождённую броню.

Германтов потерпел закономерное поражение.

У кукушонка Игоря были совсем другие интересы. А интересам Игоря, похоже, изначально отвечало и устройство его ума.

Совершенно особое устройство.

Когда Германтов наблюдал, с какой сноровистостью возился Игорь с кубиком Рубика, как ловко мял грани кубика, передвигал по ним разноцветные квадратики, раза три-четыре за час достигая разрешения объёмной головоломки, при том что он, ЮМ, как-никак и одноразового успеха в трансформациях кубика даже при предельной умственной концентрации на хитрой задаче не достиг бы и за целую свою жизнь, он сказал себе: мне повезло, мне ничего против воли жребия моего не навязали, вот и Игоря – мало что мявшего осмысленно кубик, так ещё и успевавшего следить за телевизионной стыковкой «Союза» и «Аполлона» – уже не удастся переориентировать, душа его, надо думать, вытянула военный жребий; не стоит мальчика ломать, пусть идёт своим путём.

Великие сражения, их сюжеты, лихие кавалерийские атаки, тайная, под покровом ночи, передислокация артиллерийских батарей, свист ядер…

– Юра, ты можешь себе представить место, где Наполеон и Александр I подписывали мир на плоту?

– Могу, и довольно точно, – к удивлению Германтова тотчас же выпала картинка из видеокартотеки памяти. – Ты и сам был в нежном возрасте в том малоприметном месте, но, естественно, ничего не запомнил, – действительно, после радостей Куршской косы они ведь плыли втроём по Неману в Каунас: справа поднимался округло-высокий зелёный берег с пасшимися на крутом склоне козами, а наверху, в небе уже, виднелись покосившиеся заборы Тильзита-Советска, над ними – крыши каких-то бараков, решётчатая опора электролинии и провисшие провода, одноэтажные заводики из силикатного кирпича с чёрными железными трубами на растяжках.

– Юра, почему Наполеон завидовал Александру? Неужели он мог завидовать красоте и высокому росту?

– Главное, думаю, в том, что Наполеон был выскочкой, а Александр – наследственным императором.

– Это важно?

– Очень.

– Но Наполеон так много всего достиг.

– Когда многое достигнуто, хочется как раз того, что недостижимо.

Игорь кивал с улыбкой.

– А ты знаешь как обзывали Наполеона его враги-ненавистники и даже недоброжелатели?

Игорь кивал, улыбаясь всё шире:

– Ужасный корсиканец, гениальное чудовище. Юра, ты обратил внимание: как угодно ругая Наполеона, ругатели не могли не подчёркивать его исключительность?

С детства у Игоря был специфичный круг чтения: «Наполеон перешёл Неман, война началась. Сорок тысяч быков сопровождали непобедимую армию, за время кампании их должны были съесть солдаты, по приказу императора интенданты заготовили также семьсот пятьдесят тысяч бутылок вина… Но не получался победный марш: население вовсе не ликовало. Стояла жара, войска и обозы освободителей продвигались по бездорожью в густой пыли, не хватало воды, героев, молниеносно-быстро покоривших Италию и Египет, замучили кровавые поносы… Даже мелкие столкновения с полковыми арьергардами отходящего противника не случались, а по мере продвижения вглубь России небоевые потери росли, коней было не подковать, армию словно затягивала трясина. Коварный план Александра? Обеспокоенный Наполеон вспомнил, что перед форсированием Немана он упал с лошади, но не придал плохой примете значения, озаботился только тем, многие ли из подчинённых увидели конфуз императора».

Игоря живо занимали как сражения сами по себе – их подготовка, позиционная расстановка войск, боевые коллизии, – так и психология полководца-кумира… Как не вспомнить – на книжной полочке рядом с оттоманкой, на которой спал Игорь, на самом видном месте красовался бюстик Наполеона.

Перелистнул страницу:

«Почему не пошёл сразу на Петербург? Но ведь, во-первых, вопреки ожиданиям, его не поддержала Швеция, а во-вторых, он давно взял за правило преследовать отступавшую армию, и правило это ни разу в прежних войнах не подводило… Армия же Александра явно отступала к Москве. Неужели его захотели перехитрить? Русские заманивали его в ловушку?»

Уже на следующей странице Игорь с улыбочкой рассматривал карикатуру: Наполеон – треуголка, брюшко, короткие ножки – с изящной шпагой в руке растерянно пятится, а медвежеподобный русский бородатый мужик замахивается на императора тяжеленной сучковатой дубиной.

– Дубина народной войны?

Игорь всё ещё улыбался, рассматривая карикатуру.

– Юра, – наконец вскинул голову Игорь, – тебе известно, что у Наполеона Бонапарта накануне решающего, но всё-таки закончившегося вничью Бородинского сражения разболелись зубы?