Германтов и унижение Палладио

– Повторяю: ёмким объяснением всего сразу и было простое слово «волнение», которое отражало наше внутреннее состояние во всей его полноте и, стало быть, включало в себя множество сложных смыслов. В самом искусстве ведь, как ты сказала, никакого занудства нет, искусство вызывает в нас возвышающее волнение и – спасибо за это. А занудство возникает при дурном аналитизме, при наших попытках разъять-понять-назвать. Поэтому больше сегодня не буду надувать щёки. Вернёмся-ка лучше в алупкинский дворик, где всё привычно-предметное, ясное и конкретное когда-то тебе всё же показалось ненастоящим, будто бы находящимся в запредельном мире, что нас – пусть не без помощи имбирной – и настраивало, надо думать, на поэтический лад. Вспомни, ты разволновалась тогда? Но объяснение волнения – то есть всего в целом и сразу – снова потребует занудного аналитизма или – поэтичности. Нам сейчас, наевшись занудства, хочется поэтичности, правда? Это и будет ведь ударом озарением по озарению. Не позабыла стишок Гены Алексеева, который он нам читал в Алупке?

Взял книжечку Алексеева со страничками машинописи, самим Геной переплетённую; полистал:

Куда же ты?Туда, в запредельность.Хочу поглядеть,что там и как.Ну и беги в свою запредельность,коль охота!Откуда ты?Оттуда, из запредельности.Чёрт знает, что там творится!Вот видишь!Посидел бы лучше в креслеу горящего камина!Куда же ты опять?Туда, в неведомое.Быть может,там меня ждут.Ну и катись в своё неведомое,ну и катись!

Катя радостно заморгала, подбородком упёрлась в плечо читавшего Германтова и в книжку заглядывала, угадывая скрытый ритм, покачивалась и подбородком на плечо нажимала.

Откуда ты опять?Оттуда, из неведомого.Меня там никто не ждал.Вот то-то!Посидел бы лучше на брёвнышкев лесу у костра!Но где же ты теперь?Здесь, в непостижимом.Давно собиралсясюда заглянуть.

– Как же, вытаращила глаза и вижу: удивительное – рядом! Вот сейчас-то мнительные все страхи – побоку, всё – нормально, всё, кажется, как бы ни вибрировали сначала смыслы, а поняла, всё-всё, и нет уже ни темноты, ни тумана, – Катя положила голову ему на плечо, неожиданно рассмеялась.

– Наконец-то повеселела, но в чём соль? Что рассмешило?

– Я и тебя сейчас рассмешу, надорвёшься.

– Держусь за живот!

– А смех – без причины, почти без причины. Вот ты мне всё как взрослой объяснял, занудничал, но я-то детских ждала ответов, а не дождавшись, сама себя решила развеселить. Я вспомнила почему-то роскошную беловолосую скандинавку из «Сладкой жизни», ну эту, как её… Аниту Экберг, вот уж кто каланча, так каланча, она, по-моему, чуть ли не выше двух метров вымахала…

– Ну и что? А-а-а, догадываюсь, позавидовала тому, как она в барочной ванне Треви плескалась, себя на её месте вообразила?

– Не-е, не угадал! У Феллини тоже мистика разлита по кадру, у него чуть ли не каждый кадр прямо-таки разбухает от мистики, только у Феллини незанудная какая-то мистика, правда? Мне сейчас кажется даже, что – простодушно-детская, безыскусная и вовсе не нуждавшаяся в том, чтобы Адам обрёл вновь невинность. Да? И даже кажется мне сейчас, что мистика бывает горячей! А вспомнила я почему-то сейчас, как залезла беловолосая кинозвезда-каланча на крышу Святого Петра и, глянув вниз с верхотуры, спросила: а где же здесь кампанила Джотто?

Плечи дрожали от смеха.

– Но мне тогда, в кино, да и сейчас тоже ещё и по другой, сугубо своей причине стало смешно, я к себе не купание в фонтане, а ту сценку на крыше собора примерила: мне всегда ведь мало того, что я вижу, всегда мало; то, чего нет, увидеть хочу не обязательно на втором, но и на первом плане; думаю, от жадности моих глаз Бернини бы в гробу возмущённо перевернулся, погляди я на его помпезную площадь: мне там, боюсь, мало было бы обелиска, круглых фонтанов, овала колоннады…

* * *

И о многом говорили они, гуляя.

Сколько неожиданного, когда бывали они вдвоём, находили они в давно знакомом, в хрестоматийном, в этом вольно-размашистом, ветреном, хотя сковавшем полноводную реку, строго обстроенном имперскими камнями приюте Прекрасного; в приюте обнаруживалось столько индивидуальных ниш… Удивительно ли, что они, гуляя, переписывали для себя историю архитектуры? О, они ведь были и контрастными, и родственными натурами, как дополняли они друг друга, как непроизвольно помогали друг другу достраивать свои личности… И ко всему они, когда бывали вместе, владели искусством телекинеза, взглядами своими передвигали памятники, впечатлениями меняли-обогащали «общие места» города, при этом заведомо отчуждённые камни, скадрированные неожиданными их взглядами, словно бы размягчались, теплели, да и сами они, сверхактивные зрители, менялись от направленной будто бы вовне активности зрения. Как-то стояли под аркой Росси, и Германтов – о, он, будущий автор «Семи с половиной взглядов на Рим», взглядов, собственно, и собравших пространственно-временные локусы Рима «В ансамбль тысячелетий», он, нашедший особый ракурс для «Лона Ренессанса», уже тогда умел удивлять выбором точек и углов зрения, ракурсами увиденного! – задрал голову, и Катя собезьянничала, тоже резко задрала-запрокинула голову. Это было открытие: окно в небо! В нём плавали облака…

Тоже – «незримая форма»?

Да, да, в известном смысле, – тоже… Фрагмент пустоты: незримое в материально-зримом; пробоина в непреднамеренность, сделанная в преднамеренно отформованной художественной материи?

Какая же сложная объёмная рама была у этого неожиданного окна! Расточительная странность – весь огромный Главный штаб понадобился для создания этой жёлто-белой рамы; и ещё: они не под аркой стояли, а – между арками…

Вспоминался, конечно, римский Пантеон, большим круглым глазом своим в центре кессонированного купола смотревший в небо; недавно изучали вклейку-картинку в старинной книге.

Однако тут – не античный Пантеон, не Храм богов; но – попутно об этом не могла не подумать Катя – какая-то аналогия ведь была и со скульптурой Цадкина, у которой насквозь была пробита грудь, отдалённая аналогия, но была; однако тут окном-глазом, если угодно – окном-оком, неожиданно обзавёлся вдруг городской, помпезно торжественный, хотя ничуть не претендовавший на сакральность ансамбль!

Да, объёмно-пространственная рама, сложнейший оклад для подвижной картины неба, оклад, собранный из четырёх попарно одинаковых, обрамляющих и тесное земное пространство, и проём в небо стен, – две фасадные плоскости арок: одна, залитая солнечной желтизной, с белой тягой, белым профилированным карнизом, другая, такая же, но – с прозрачной собственной тенью, и две поперечные стены с рядами окон: одна с густой, косо падающей тенью, другая… И жёлтенькие, огибавшие карниз водосточные трубы в углах, и лепные мелочи, множество мелочей, как то: круглые медальончики с львиными масочками, модульончики с акантами, сухарики, прочая карнизная дребедень; как трудно пересказать привычное, но увиденное – экстатично, в резко неожиданном ракурсе! Короче: пространство между арками – будто бы внутренний, хотя и проходной двор… Но не забудем, что мы сейчас вдруг посмотрели вверх! Небесный проём раздвигал-распирал упругие дуги двух огромных высоких арок с кессонами на их сводах, да ещё одна из этих арок была как бы сдвоенной, спаренной, – внешняя из составляющих её арок с учётом направления улицы была повёрнута к другой, внутренней, под углом… Межарочное пространство как бы вносило неожиданно живой диссонанс во внешне упорядоченную, центрированно-осевую форму, которой в соответствии с канонами классицизма надлежало кичиться иллюзорным совершенством своим; такой вот получился ампир. В центре непогрешимой декорации Росси угнездился какой-то сложный пространственный шарнир, сопрягавший спокойную, даже вяловатую, схематизированную полуокружность Главного штаба со скрытым напряжением всей уличной сети города; да, вполне функциональный, всего-то «поворотный» шарнир этот, сориентированный проёмом главной штабной арки по центральной оси Дворцовой площади, по сути неожиданно поворачивал взгляды тех, кто до этого безмятежно шествовал по Большой Морской улице, на Александровскую колонну и Зимний дворец; да, поворачивал взгляды, мы в восхищении застывали… О, мы ведь редко задираем головы вверх, чаще смотрим прямо перед собой или, положим, по сторонам, но пространство между арками, пространство-форма россиевского шарнира, оказывается, при этом ещё и представало в качестве особого, приворожённого небесной глубиной взгляда-глаза. Точнее – хотелось бы выразиться точнее, – не бесконтрольного взгляда-глаза, а пустой прямоугольной, как стационарный видоискатель, глазницы, благодаря наличию которой любому из нас, если духовная жажда замучит, дано увидеть скадрированные облака, звёзды.

Катя была в восторге, так и стояла с запрокинутой головой, да ещё она была в тот день в туфлях на высоких каблуках, покачивалась, словно на ходулях, на неё уже дети пальцами начинали показывать, как на живую скульптуру.

Скульптура-шарада?

Так и стояла, множество раз стояла, так и до сих пор стоит перед мысленным взором Германтова.

Шарнир ли, взгляд-глаз, глазница… А Германтов потом, много позже, по впечатлениям той прогулки напишет ещё и о неких тайных знаках, которые нам изредка, в счастливые минуты прозрений, посылает архитектура: в «Перечитываниях Петербурга», напишет он, как бы раздвигая горизонты, прозревая развитие своих же соображений, об идейно-градостроительных иероглифах, в которые, случается, свёртываются истинные – порождающие и ориентирующие новизну – смыслы исторических и формально-стилевых сдвигов и заодно – хрестоматийно «правильных», судя по застылым книжным оценкам, городских ансамблей.

* * *

Идеи его относительно роли многозначительных, свёртывающих время с культурными содержаниями его, времени, иероглифов-образов получат затем неожиданное развитие и – подтверждение? Неожиданно для себя он подвергнется мощному «реликтовому излучению» и сам себе объяснит наконец, локализовав Место и Время, где, как и почему родился-таки Ренессанс.

О, он будет присутствовать при рождении Ренессанса, он сам едва ли не примет эпохальные роды.

* * *