Германтов и унижение Палладио

Что же говорил тем временем Игорь, что?

Тишина: во сне отключился звук?

Или Игорь отлучился куда-то?

Оставалось самому себе перерасказывать, уточняя, если такое уточнение вообще возможно, увиденное во сне.

Да, разве не сновидение – за Львиными воротами: Гефсиманский сад размером с комнату, уставленную корявыми тумбами-стволами олив? Оливы – как ветлы? Коврик-бобрик травы и – толстенные обрубки стволов, коросты коры, изборождённой глубокими морщинами, несколько нежных веточек с несколькими листочками; оливы – скульптуры, оливы – знаки? За железной, будто бы кладбищенской оградкой, в промежуточке между садом-знаком и спуском в подземный храм Девы Марии – прилегший отдохнуть после туристических нагрузок верблюд под массивной, как броня, аляповатой попоной.

И библейская, ржавая, с проблесками платины, обмелевшая речка, превращённая жарой в ручеёк, и веками тянущиеся к Кедрону-ручейку библейские ветви, и красноватые, с наивно деформированными античными детальками мавзолейчики вдоль там и сям блещущего струения в Долине царей, и – вдруг, объёмным фоном – дрожащий в горячих потоках воздуха, пепельно-палевый склон Масличной горы, монохромный, но с богатейшей гаммой оттенков – всё как во сне: благородная светотеневая шероховатость вечного склона, испещрённого до самого неба кладбищенскими камнями, которыми тысячелетиями неторопливо зарастала гора; всё рукотворное здесь, на этом склоне, превращалось временем и солнцем в природное? И здесь, как нигде, наверное, зрительное восприятие пространства корректировалось внутренним переживанием времени. Повертел головой; случайно тронул осязающим взглядом стихийную измельчённую супрематику арабских деревень поодаль, на соседних холмах; да ещё плоская, густо-охристая, будто грубой кистью замазанная арка виднелась впереди и чуть справа на поверхности крепостной стены старого города, а за стеной цвета обожжённой потемневшей глины, как заманка ли, историческое назидание – бело-синие изразцы, купольное золото мечети. Взгляд опять скользнул вправо: замурованная в порядке предосторожности ушлыми мусульманами, закрашенная когда-то охрой, как если бы проёма и не было вовсе, арка городских ворот, сквозь которые ожидался долготерпеливыми иудеями торжественный выход Мессии в белоскладчатом одеянии. Бедный заблокированный Мессия и совсем уж бедные мертвецы – отняты надежды на вероятное воскрешение у них, мертвецов, вечных обитателей прекрасного, бескрайне печального кладбища – им не встать уже из могил?

Его била трансцендентная дрожь… Вся священная гора, объёмно-материальная – возможно ли такое? – была ещё и невидимой, но остро ощутимой, словно допущен был Германтов в чертоги нового измерения, стирающего границы между бытием и небытием.

А если бы Мессии всё-таки удалось выйти из городских ворот?

И сколько же людей встало бы из этой ёмкой каменисто-пылевидной земли… От случайной мысли его затряслась земля и будто бы разверзлась, и тотчас Германтов смешался с необозримой толпою встававших из праха, живших в разные века, но оживавших одновременно; как все они в горе умещались? Не в силах отличить беспокойные свои домыслы от реальности, он увидел несколько скелетов, обраставших плотью, на одном из черепов со словно бы приклеенным ко лбу грязно-седым косым клоком, быстро закудрявились чёрные волосы; мертвецы поднимались и оживали, наново обретали дар речи и недоуменно вертели головами. Он уже не мог выбраться из внезапно образовавшейся непроходимо густой толпы; перепачканные пылевидной землёй, неотличимой от тлена, в жалких лохмотьях из грязного полуистлевшего савана, растерянно озирающиеся, жмурящиеся; как слепит их непривычный солнечный свет…

– Юра!

И Германтов тоже растерянно озирается… Кто-то из самой гущи столпотворения на Масличной горе окликнул его? Здесь ведь могли быть и его родичи, о, они наверняка были здесь, но как, как далёкие предки могли бы его узнать?

Он – в растерянности.

Все они, рождавшиеся и умиравшие в разные века, сейчас словно сбивались в единую ветхозаветно-евангельскую толпу?

– Юра, Юра!

Не женский ли голос?

Вдруг – Катя? Нет, не её голос… И как, как… Или мама звала его, или отец, или… Но как здесь, в недрах Масличной горы, они могли очутиться?

Как, как… нелепейшие вопросы.

Однако отчётливо слышал: – Юра!

Такой знакомый голос зазвучал опять совсем близко, словно у самого уха; но, кто, кто звал его?

– Юра!

И как же, как сам он сумел бы узнать в этой разноязыко-разноплемённой умопомрачительной толчее кого-то из своих предков, окликнувшего его?

Или… все они, все-все-все обитатели минувших веков, ослеплённые после вековечной подземной тьмы солнцем, панически сбившиеся в колышущуюся гомонящую-ропочущую толпу, – его предки? Но как же, как удалось выйти из ворот иудейскому Мессии, если над городской стеной, на макушке Храмовой горы, виднеется верхний ярус синего многоугольника мечети и золотой её купол?

– Юра! – да это Игорь, стоявший рядом, хотел привлечь его внимание к… На высоком мускулистом Игоре – тёмно-зелёная майка, джинсы.

А сейчас Германтову вспомнился Липа: коричневый, с фиолетовыми кляксами и штришками – пробы пера – лист картона на обеденном столе; лекала, логарифмическая линейка; на углу стола старенький, из зеленоватой крокодиловой кожи, портфель с бумагами.

Не встать? Священная земля не отпустит, если не вмешается новая сверхидея? О, Мессия мёртвым помочь не смог, так Липины расчёты, опираясь на постулаты философии Фёдорова и космическое прожектёрство Циолковского, пообещали спасительную альтернативу?

Не пропадём?

Игорь отлично справлялся с ролью гида, показывал ветхозаветные башни, лестницы, гроты, колодцы, заваленные глыбами входы в пещеры, где укрывались в тёмной прохладной тиши никуда не торопившиеся пророки, обращал внимание на то каменное предание, это… Здесь царь-Давид преследовал заговорщика-сына, вот здесь, где слегка поворачивает речка-ручей, под этими деревьями, под этими ветвями, вот здесь, он его нагнал, а вот там – Игорь туда-сюда, из эры в эру, прыгал через века – на месте восьмиугольной золотокупольной синеизразцовой мечети, поднимался над горой таинственный Соломонов Храм, разрушенный Навуходоносором. Потом там же появился второй Храм, разрушенный Титом в ознаменование победы Рима в Иудейской войне.

Описания Храма, однако, не сохранились, – тут Игорь вздохнул, вполне искренне. – Иосифом Флавием упомянуты лишь огромные раздвижные кессонированные ворота и трапециевидный, сужавшийся кверху портал, напоминавший мощные порталы египетских храмов, но сейчас как раз открыта выставка проектов реконструкции Храма, проектов предположительных, но есть также… – далее Игорь привёл, надо думать, иудейскую версию наказания высшими силами жестокого завоевателя Тита: не зря ведь за два всего года его, триумфатора, императорского правления случились страшное извержение Везувия и гибель Помпеи с Геркуланумом, страшный, пострашнее, пожалуй, чем при Нероне, пожар в Риме, страшная эпидемия чумы; да ещё и мучительная смерть самого Тита, вероятнее всего – отравленного… Речь Игоря выливалась в фоновый информационный шум, а иерусалимские-то впечатления, непосредственные, наглядно-текучие, самые обиходные – откуда что бралось-подбиралось? – переполнялись непрояснёнными символами, неявными связями. Чего только не было в них, впечатлениях тех: барочная усложнённость собственных мыслей-чувств, рождавшихся по поводу увиденного-услышанного и без всякого повода, их, мыслей-чувств этих, постмодернистская сбивчивость, путаница, а всё – в масть; беспокойство усугублялось… всё вокруг – зримо, вполне материально, реально, да, вполне реально, куда уж реальнее-натуральнее ступеней, вырубленных в чёрном базальте, или пористой, как пемза, каменной кладки. А вот выставленные в уличных витринах убого механистичные, точно агрегаты какой-то сверхмашины, прожекты реконструкции разрушенной Титом древней святыни – смешны… Смотрел по сторонам, а будто бы мучили сновидения наяву; сновидения ли, галлюцинации.

Приехал ради «главного» и – боялся увидеть «главное».

Да, ждал и – боялся.

Но – попутно, помимо воли своей – переполнялся каким-то дополнительным ожиданием, тоже тревожным: а вдруг? Так ведь бывало прежде – галлюцинации становились прелюдиями озарений…

И как во сне вспоминался вчерашний визит к Игорю… Игорь крутил руль, чертыхался в пробках, что-то успевая рассказывать, показывать – ехали в Тель-Авив, – а Германтов, чтобы как-то сбить волнение перед встречей с «главным», вспоминал вечер в маленькой – социалистическая малометражность повсеместна? – квартирке в белокаменной пятиэтажной коробочке на улице Соколов; Игорь делил квартирку с более чем девяностолетней слепой старухой по имени Эсфирь, он её, как мог, опекал, покупал продукты. В её комнате за стеклом горки – супницы-салатницы, чашки-блюдца с перламутровым блеском, среди разноязычных книг на полке – фигурка бронзового Наполеона, такая же, похоже, как на Вандомской колонне; чего только не бывало – Игорь и Эсфирь поклонялись одному кумиру?

Совсем бескровная, с обесцвеченными, слезившимися, стеклянно-выпуклыми, оконтуренными красноватыми краями век глазами, она сумела собраться с духом и последними силами, собственноручно приготовила-сварила для заморского гостя куриный бульон. Увлечение сионизмом забросило её, молодую, едва закончившую биологический факультет университета, из Вены в Иерусалим; Эсфирь предложила несколько языков на выбор, разговор пошёл, разумеется, на французском. Эсфирь – мельхиоровый половник дрожал в худой, но дряблой, с обвисшими складками-морщинами руке, – ни капли не уронив на скатерть, точнёхонько, будто зрячей была, разливала по глубоким тарелкам прозрачный золотистый бульон, а Германтов посматривал в чёрно-белый телевизор с выключенным звуком: танки на улицах Москвы, вздёрнутая в небо на стреле крана чугунная длинношинельная фигура Дзержинского – поражение путча.

Сможет ли закудахтать когда-нибудь этот прозрачный бульон? Для поддержания светской беседы спросил:

– Судя по времени вашей учёбы в университете, вы могли посещать там лекции Фрейда?

Кивнула еле заметно… И как голова её ещё удерживалась на шее?

Неожиданно оживилась:

– Я подробно консультировалась с Фрейдом, когда писала работу об абстрактных образах сознания, предстающих вдруг в вещно-материальном обличье, словно вторгающихся в бытовую реальность. Такие психофизические феномены удавалось зафиксировать вполне строго, в этом смысле и опыты спиритов не стоило бы считать заранее чистой фантастикой. Вдруг? Да, «вдруг» может быть сном, трансом, нервным перенапряжением, особым возбуждением или волнением, вызванными «образным перенасыщением» сознания, но чаще всего такие феномены сопутствуют гипнагогии, трудноуловимому творчески активному состоянию между сном и явью.