Германтов и унижение Палладио

И он, разумеется, кое-что узнавал о ней, – про поэтические её предпочтения, – Мандельштам, Пастернак, Кушнер, – про любовь к дефицитным конфетам «Лакомка», – помните, шоколадные конфеты с ликёрной начинкой, в бело-красно-золотых фантиках? – про дедушку-японца и прочее.

Возможно, странным отголоском азиатской крови, как почудилось Германтову, было и её религиозное увлечение, именно – увлечение.

Ну не странно ли для неё, светской и современной, свято верить в мудрость бритоголовых лам?

Итак, Вера его взяла под руку, они медленно шли вдоль Невки, приближаясь к буддийскому храму.

Накануне они посетили этнографический музей, где выставлялась коллекция буддийских подарков семье Романовых, о, буддисты имели все основания быть благодарными царствовавшей семье, ещё ведь Елизавета Петровна разрешила им без помех проповедовать в Петербурге, петербургский дацан быстро стал интеллектуальным центром буддизма, а в известном смысле, и одной из центральных интеллектуальных гостиных Северной столицы, особенно – когда настал Серебряный век.

– А с чего начиналось всё тысячелетия тому? – спросил небрежно, но словно бы походя принимая экзамен, Германтов.

– О, царевич Будда, жил в богатстве и роскоши, но, словно пробудившись, выехал за ворота своего дворца и с удивлением увидел похоронную процессию, его обступили несчастья мира, он, почувствовав, что жизнь – это страдание, решительно порвал с безмятежным прошлым и превратился в бродягу, – Вера говорила вдохновенно, щёки её пылали, хотя излагала она азы, словно бы почерпнутые из напечатанной в известные времена популярной антирелигиозной брошюры, – а через семь лет бродяга-Будда испытал озарение и постиг истину, благодаря концентрации своего всепроникающего сознания, – их скользяще обгоняли длинные узкие лодки, гребцы, ритмично склоняясь и разгибаясь, согласно крякали. – Вот и не понадобился буддистам Бог-создатель, творец всего, учитель для всех, – каждый буддист лишь озирает жизнь и вглядывается в мир в себе, когда ищет истину.

К этому времени Бызова уже располагала кое-какими сведениями об Ашоте Габриэляне, которые извлекла из подробнейшего досье на воровских кавказских авторитетов, правда, к действующим авторитетам Габриэлян уже не относился, – отсидев свой срок за какие-то артельные махинации ещё при Советской власти, он давно легализовался, бизнес его выглядел вполне репектабельно, и «нефтянику», московской вип-персоне, о которой тоже всё, что надо, успела разузнать Бызова, не зазорно было вступать с ним в деловые отношения; почему бы деловому партнёру не выделить охрану… но сейчас мы узнаем правду, всю правду, – шептала азартно Бызова, подключаясь с помощью хитроумной программы к бизнес-базе МВД, – сейчас мы узнаем как сей респектабельный мистер-твистер разбогател, какие скелеты запихал в шкаф, с кем повязан и кому должен деньги; вскоре она знала уже о долге Кучумову. Однако… через каких-то полчаса небезуспешных поисков, куда интересней, чем накапливать сухие факты, выраженные в банковских счетах, было бы для Бызовой докопаться до истинной цели вип-персоны, запутавшейся в долгах, как в шелках, в Венеции. На кой ему рисковать в Венеции… Рассматривая на экране интерьеры его завидного гнёздышка, свитого над Остоженкой, – белые стройные коринфские колонны, камин с мраморными круглозадыми тётками, – Бызова недоумевала: на фиг ему этот занюханный венецианский аукцион, когда по пятам за ним…

Зазвонил-задрожал телефон.

– Анкету вип-персоны составила?

– Да, рижанин по рождению, школу кончал в Москве… – рассказала всё, что удалось выяснить.

– Догадываешься кто Габриэляна грохнул?

– Не догадываюсь, а знаю: Кучумов.

– Кто это?

– Герой уголовного труда.

– Откуда?

– Из Подмосковья, – дворец с видом на купола Троице-Сергиевой лавры.

– Предупреждает трупом нефтяника?

– Типа того… Не врублюсь только зачем внешне-чистенькому нефтянику с задекларированными деньгами и репутацией жалкий венецианский аукцион, там – бумажки и почеркушки вместо картин, ни одного дорогого лота нет.

– Может, – подстава? Или кому-то наверху услугу оказывает?

– Опять Кремль?

– Хватила, достаточно и настоятельной просьбы одной из кремлёвских башен; могли и лубянские сделать предложение, от которого нельзя отказаться, но ты на месте лучше сориентируешься, ты уже хорошо вооружена.

– И опасна! Правда, лететь мне через Милан придётся, в Венеции обесточены, если не врут, оба аэропорта.

– А что там?

– Грозы грохочут.

– Ну, Вика, ариведерчи.

И как нарочно в Риге, в это же самое время, такси с пассажиром на заднем сиденье, – рядом на сидении лежал завёрнутый в прозрачный целлофан букет белых тюльпанов, – свернув с улицы Сенчу, подкатывало к воротам Покровского кладбища.

Вольман посмотрел на часы: было два часа дня с минутами.

– Это модерн? – невинно глянула, надеясь, однако, спровоцировать поток пояснений. – Такой умиротворённый… только не говорите «ни да ни нет».

– Буддийский модерн, – шутливо отвечал Германтов.

– Вам лишь бы вогнать меня в краску, понасмешничать над наивной девушкой, – блеснув глазами, она кокетливо слегка приопускала ресницы, тогда как лицо её вспыхивало какой-то диковатой красотой, из тёмно-карей глубины глаз сквозь ресницы вырывались золотистые всполохи.

– Но позвольте, Верочка, мне попробовать оправдаться: разве не в сочетании этих свойств, – внутреннего напряжения и умиротворённости облика, – таинственное обаяние Будды?

– Вас трудно поймать на слове.

– Ловите, ловите, авось когда-нибудь повезёт поймать.

– Модерн – что-то безразмерное и ускользающее, почему-то так трудно за него ухватиться.

– Этот стиль характеризуется не столько набором каких-то формальных узнаваемых признаков, сколько гипнотизмом воздействия.

– Какого именно?

– У гипнотизма модерна множество оттенков, я бы, пожалуй, на свой вкус выделил – сумрачно-романтический.

Но теперь-то, теперь, – они подошли к храму, окружённому высокими, начинавшими желтеть клёнами, и уже минут пять как восхищённо рассматривали коричневато-багровый фасад, – то, что они видели вокруг было печальным зрелищем варварского наплевательства, запустения; горка угля, незакопанная, с криво уложенными дренажными трубами, траншея поперёк аллеи, переполненные мусорные бачки. Поскольку в этом ветшавшем, зараставшем грязью, а некогда чудесном храме, виртуозно, при кажущейся простоте фасада, прорисованном Барановским, располагалось уже много лет отделение какой-то НИИ-конторы, нынешнему дасану пришлось полулегально прописаться в квартире многоэтажного панельного дома в Купчине; а когда-то в храме, таком многокрасочном… – Вера раздобыла где-то старую журнальную страницу с чёрно-белой фотографией храмового интерьера с двумя монахами в сари и теперь достала страницу с фото из сумочки; даже обесцвеченный интерьер выглядел впечатляюще.

– Не верьте глазам своим, ЮМ, – грустно улыбалась Вера, – сари на монахах не серенькие, а огненно-оранжевые, эти гортензии в напольных вазах вовсе не чёрные, они были когда-то синими-синими…

Несколько дней назад они побывали и в крупнопанельном дасане, которым управлял невзрачный сморщенный уроженец Тибета, то бишь – побывали в храме, уместившемся в двухкомнатной типовой квартире.

Веру и там заворожила сонная красочность ритуалов: перезвоны медных колокольчиков, свисавших с лакированной деревянной планки, какие-то вручную вращаемые цилиндры и карусельки, пересыпание из горстей разноцветных песков, – Германтову явно не хватало простодушия, в отличие от возбуждённой по-детски Веры, словно втянутой не в сакральное действо, а в увлекательную игру, он вполне отчуждённо смотрел на медленное струение красных, синих, жёлтых, зелёных песчинок, на образованные этим струением волнисто-извилистые узоры.

Вера, как и подобало неофитке, вдруг нашедшей для себя духовную отдушину, играя, не позволяла себе чересчур заигрываться и сверхсерьёзно относилась к ритуалам, символам и атрибутам буддизма – достаточно вспомнить о брошке на платье в виде цветка белого лотоса.

И пусть, пусть, – чем бы дитя не тешилось…

А вот Германтов в приступе легкомысленности решил, что буддизм столь свободен внутренне, что и говорить о нём можно раскованно, не боясь обвинений в богохульстве при наступлениях на чьи-либо религиозные мозоли, благо буддизм отлично обходился без репрессивной церковной надстройки.