Глаза, опущенные долу

Эх, если бы спасла, так ведь погубила! Не исключено, что и хворь специально на него напустила, чтобы не было у него сил сопротивляться.

Нет-нет, опять к началу! Он заболел... Может, и в самом деле - её рук дело, а может, просто непогода, осень - немудрено было и простудиться. Она была постоянно рядом, готовила ему питьё из трав, топила печку, меняла пропитывавшиеся потом рубашки.

Пыталась успокоить, согреть, когда он стучал зубами в лихорадке.

Успокоить, согреть... Он ждал врага с другой стороны: что его будут улещивать, искушать любострастные бесы. Будут скакать перед ним нагишом, похотливо щериться. Но ничего подобного не было и в помине...

Доходя до этого места, он отступал, терзаться дальше умом было больно, невыносимо. Так же естественно, как есть, спать, что может быть в том нечистого? Не творит ли похоть как раз именно воображение?

Была ты для меня ангелом, а стала женщиной. Сошла с небес и вознесла на крылах своих. Пусть на мгновение, внезапное, глубокое озарение. И тихо, бережно опускаешь обратно с уверенностью, что повторится, не канет в забвение великое это чудо.

Была ты для меня женщиной, а стала ангелом... То, что от начала дней моих преподносилось как грех, мерзость, отступничество, явилось вдруг откровением, вспышкой, молитвою.

"О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные".

2

Однако чем крепче он становился рассудком, телом, тем сильнее грызли его сомнения. Простит ли ему Господь такое его прегрешение? Но ведь Он сам ему его послал! Да, но послал в испытание, а не в то, чтобы он пал. Да и Сын ли Божий ему послал такое, не обычные ли то козни дьявола?

"И нашёл я, что горче смерти женщина..."

От рассвета до вечера не уставал он укорять себя, изводить покаянными молитвами, а ночью всё повторялось.

– Знаешь, с тобой так тяжело порой бывает - упрям ты необыкновенно, а вот в любви совсем другим становишься - как дитя. И ничем тебя не запутать: либо всего себя в дар, неразменно, либо мимо пройти равнодушно.

Он промолчал, что толку досаждать ей своим раскаянием? Но не было покоя его душе, терзалась она всё сильнее и сильнее.

"Была ты для меня ангелом..."

Как он мог измыслить такое? Неужели он был так ослеплён, что сдался даже без сопротивления? Ведьма ли, дьявол ли сам, они добились своего, но каковы их дальнейшие устремления?

Опорочить его и тем заставить отказаться навсегда от мыслей о новой обители?

Или есть ещё цель какая-нибудь, отдалённая, к которой его лишь начали подготавливать, постепенно привязывая его, делая покорнейшим из прислужников?

А там и договор, кровью подписанный, и шабаш в посвящение.

Хотелось тебе в здешних краях утвердиться? Вот тебе власть. Не от Спаса, так от Хвостатого, но власть же!

Любомила не вмешивалась, наблюдала со стороны его терзания. Воспринимала их, как должное, но и удовольствия они ей, конечно, не доставляли.

Однако не в характере Фёдора было долго находиться в угнетённом состоянии.

Велик грех уныния - "духа не угашайте", но ещё больший грех - усомниться в деяниях Господа. Вовсе не отвратился от него Господь, лишь продолжил, углубил испытание. А стало быть, не только у лукавого, а и у Агнца Божия для Фёдора тут своё, особое предназначение. И надо терпеть, следовать ему до конца победного.

Не может не быть победы этой, Господь всегда, в любой схватке, повергал сатану!

3

– Вот ты говорила, что вы тоже смертны. Но как? Я долго пытался понять, но безуспешно.
– У него было своё на уме.

– Зачем тебе это?

– Хочу больше узнать о тебе.

Любомила усмехнулась с горечью.

– Чтобы лучше изучить... врага?

Фёдор вздрогнул, что его так легко разгадали, но остался невозмутим.

– Не врага, конечно. Но и не думай, что я тебе полностью поддался.

– Я так и не думаю, - вздохнула девушка.
– Хотя порой ты меня поражаешь своей тупостью. Что меня понимать? Я же сказала тебе: жить всем хочется. В том числе и мне. Вот ваша жизнь - в чём состоит: в сущности, не так ли?

– Да... вроде того. Во всяком случае, эта жизнь, земная. Но и то не полностью, а как бы наполовину.

– Наполовину здесь, наполовину в жизни другой?

– Ну, может, не наполовину, здесь меньшей частью, - замялся Фёдор.
– Я как-то не думал об этом.

– Не думал... Ну а вот у нас нет другой жизни: нам не суждено, не отпущено. Мы выше вас, во всяком случае, я так считаю. Но почему-то Бог вас больше возлюбил. Хотя, может, вы просто присвоили себе это: "по образу своему и подобию", и ничего в вас нет исключительного?

Фёдор промолчал, он не знал, что ответить.

– Отсюда и все устремления наши здесь, на земле. Она нам принадлежит, никому больше. У ангелов - небо, у нечистой силы - преисподняя, вы же везде временщики. Раз меньше, чем наполовину, то только грязь, тлен вам тут и доступны, только их вы повсюду сеете, только их после себя и оставляете. Ты говоришь: Добро и Зло - нет ничего вне их, но так только в твоём воображении! Возьмём самый простой пример: лисица ест зайца - плохо, очень плохо!
– но почему-то ни зайцев меньше, ни лисиц больше от этого не становится. Но приходит человек - он такой умненький-добренький!
– и где лисицы, где зайцы, их совсем не остаётся! Да что лисицы! Ты сюда припёрся, на болото, сам дважды уже в лихорадке сваливался и людей, которых за собой привлечёшь, погубить хочешь несчётно. Что, на наших владениях свет клином для тебя сошёлся? Других мест нет, более пригодных, или расплодилось вас как мух, селиться больше некуда?

– Тут место особое, - спокойно возразил Федор, давая понять, что доводы любомилины на него не подействовали.
– Однако ты в сторону ушла, и на вопрос мой не ответила.

– А как ответить? Куда ещё проще? Для нас жизнь в том, чтобы сразу, одновременно, быть не в одном, а во многих местах.

– Непонятно.

– Что же тебе непонятно? Ладно, ещё раз попытаюсь объяснить: вот, скажем, пришёл ты сюда и вырубил весь лес...

– Зачем мне это?

Любомила начала раздражаться.

– Ты хочешь или не хочешь слушать? Что у тебя за привычка такая - перебивать?

– Хорошо, хорошо, я слушаю.

– Ну понадобилось тебе поле, захотелось посеять побольше пшеницы, ремесла какие-нибудь наладить, да кто знает, что тебе в голову взбредёт? Я говорю, как это обычно делается. Суть в том, что я тогда остаюсь... вообще не остаюсь. Без жизни, понимаешь? Паутинка затягивается, но в ней уже нет меня. Другое дело - та старуха, ведьма, как ты её называешь, хотя она вовсе не ведьма. Её власть над всем лесом в здешних краях, я только маленькая часть паутинки, а она сама паутинка. Опять непонятно? Ну ладно, объясню на примере нечистой силы. Бесов, как ты знаешь, великое множество - "имя им - легион", они - та же паутинка, объединённая сущностью Зла. Эти бесы рождаются и умирают как мухи, без числа. Не случайно, наверное, вторым после Люцифера в преисподней следует Вельзевул - Повелитель мух. И Люцифер, и Вельзевул, и множество других тамошних иерархов - бессмертны, потому что они неизбывны. Вельзевул может исчезнуть только тогда, когда исчезнут все бесы, когда не останется мух, которыми он мог бы повелевать. Можешь ты себе такое представить?