Гнев изгнанника

— Ты за последние четыре года заставила маму и папу пройти через ад. Вандализм, воровство, ты выбросила все свое будущее в помойку. А они каждый раз, блять, тебе все прощали, — его грудь поднимается с каждым словом, брови сдвинуты от боли и сдержанной ярости. — Можешь считать меня уродом. Мне все равно, но не смей относиться к ним также. Иначе в следующий раз тебе уже никто не поможет.

Я вздрагиваю от его слов, каждое из которых как нож. Старые раны, которые я зашивала окровавленными пальцами, вновь открываются, а слабые швы бесполезно рвутся.

Удар за ударом, мне не остается ничего, кроме как терпеть. Просто стиснуть зубы и надеяться, что когда все это закончится, останется что-то, что можно будет зашить.

Кулаки сжимаются по бокам, слезы наворачиваются на глаза, вызывая жжение от невысказанной боли. Я совершила самое страшное предательство по отношению к Рейну.

Я не его сестра. Я человек, который причинил боль этой семье, и только правда может изменить это.

Кусая губу так сильно, что она начинает кровоточить, я встречаюсь с его взглядом.

— Ты закончил?

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— Ты закончил? — я выдавливаю каждое слово, сжимая зубы так сильно, что чувствую, как напряжение вибрирует в черепе.

Он проводит рукой по коротко стриженным волосам и издает звук, больше похожий на рычание, чем на смех.

— Да, Фи. Я закончил.

Дверь с грохотом захлопывается, но еще долго после его ухода продолжает дребезжать, эхом отражая силу его гнева, вибрируя через стены и проникая в мои кости.

Я двигаюсь как робот, ошеломленная и отрешенная, направляясь в ванную комнату, делая вид, что ничего не произошло. Холодный пол кусает мои босые ноги, и это единственный звук в удушающей тишине, пока я не дохожу до душа и не включаю воду.

Я даже не удосуживаюсь снять одежду.

Просто вхожу в открытую стеклянную дверь и падаю на колени под ледяной струей воды, которая обжигает мою кожу, но я не сопротивляюсь этому наказанию. Гладкие камушки на полу впиваются в мои колени, прижимая меня к полу, когда я сжимаюсь в комок, словно под тяжестью всего, что я больше не знаю, как вынести.

И тогда я разбиваюсь на куски.

Рука летит ко рту, отчаянно пытаясь заглушить душащие рыдания, которые рвутся из горла. Другую руку я прижимаю к животу, как будто это может как-то удержать меня, не дать этой глубокой, безжалостной боли поглотить меня целиком.

Меня считают катастрофой, стервой, девчонкой, которой все равно – роль, которую я так хорошо играла в Пондероза Спрингс, что она стала для меня второй личностью.

Но знать, что Рейн видит меня такой? Знать, что мама, папа и даже Энди, вероятно, тоже так думают? Это хуже, чем я когда-либо могла себе представить.

Все, чего я когда-либо хотела, – это чтобы они отказались от меня, наконец-то увидели, что во мне не осталось ничего хорошего. Мои поступки стирают все хорошие воспоминания, которые у них остались обо мне, оставляя только эту катастрофическую версию меня самой.

Это то, чего я хотела. Так лучше – им будет легче двигаться дальше, когда я исчезну из их жизни. Тогда всем будет лучше.

Без меня в Пондероза Спрингс они будут счастливее.

Но от этого боль меньше не становится.

Глава 11

Судья

Джуд

31 августа

Я чувствую себя грязным, находясь здесь.

Все в доме Ван Доренов кричит о богатстве.

И я не имею в виду только материальное богатство. Это еще хуже.

Это богатство любви. Такое, которое чувствуется в каждой идеально оформленной семейной фотографии, в каждом аккуратном мазке краски на стенах. Это действительно душит. Пожирающее количество близости, всего того, чего у меня никогда не было.

Мой отец потратил все деньги, которые заработал, на выпивку, женщин и все, что только мог раздобыть. Иногда у нас были деньги, но любовь? Для нее в нашем бюджете не было лишних средств. Наш дом в Уэст Тринити Фолс, тот самый, в котором он умер, был так же разбит, как и человек, который меня вырастил. Пожелтевший линолеум, обои, отклеившиеся в каждом углу, трещины, идущие по потолку, как вены, как будто дом едва держался на ногах.

А здесь? Здесь все сияет. Все слишком идеально, слишком чисто, как будто даже воздух отполирован и отшлифован. Мраморные полы блестят, как будто никогда не видели грязи, поверхности слишком сильно отражают свет.

Я чувствую, что не могу ничего трогать.

Не без грязи, остающейся после меня. На каждом шагу во время экскурсии, которую проводила мне Сэйдж, я смотрел под ноги, чтобы не оставить пепла и копоти в их безупречном мире.

Как только Сэйдж оставила меня одного, я бросился в душ.

Но это не имеет значения. Неважно, сколько раз я помоюсь.

Я никогда не смогу смыть с кожи грязь своего прошлого. Шрамы слишком глубокие, синяки слишком стойкие. Я могу до крови оттереть кожу, но ночи, проведенные в страхе перед кулаками отца, останутся на мне, как татуировки, о которых я не просил.

В моих венах течет что-то грязное, что ничто не сможет вымыть, и, глядя вниз, на горячую воду, стекающую по моим плечам, я почти готов увидеть густую грязь, скапливающуюся в сливном отверстии.

Я бью кулаком по стене душа, и пар от удара заставляет ссадины на плече чертовски жечь.

Снова в ушах раздается звук удара кости о мрамор.

Снова, снова, снова и снова.

Я бью по стене, пока единственный цвет, кружащийся в стоке, не становится красным, темно-красным, который сочиться из потрескавшейся кожи на костяшках пальцев. Мышцы болят от сопротивления, когда я проводил дрожащей рукой по лицу.

Это место – дом зеркал. Это гребаный ад.

Куда бы я ни пошел, я вижу свое отражение. Глаза, которые мне дал мой отец.

Они больно напоминают мне о том, кто я.

Что я Синклер. Куда бы я ни пошел и как бы ни изменился сам, это не изменится никогда.

Удар. Удар. Удар.

Я хмурю брови и поворачиваю голову к двери ванной, ожидая, что кто-то постучит или ворвется внутрь, но тишина. Я напрягаю слух, прислушиваясь к шуму воды, в надежде услышать еще какой-нибудь звук. Я уже собираюсь списать это на то, что кто-то из детей Ван Доренов вернулся домой, но вдруг пол в моей спальне начинает скрипеть.