Гнев изгнанника
Шрифт:
Я насмешливо фыркаю, прислонившись к дверному косяку со скрещенными на груди руками.
— Ты каждый раз влюбляешься, придурок.
И это не преувеличение. Он любовный развратник. Каждый день, три раза в сутки, он влюбляется. И именно поэтому женщины не могут от него отвязаться. Их привлекают его неустанные заявления о том, что каждая новая девушка – та самая.
— Нет, — стонет он в подушку. — Она та самая. Она – моя.
Я выдыхаю, наполовину смеясь, наполовину вздыхая, и подхожу к изножью его кровати. В комнате полутемно, ее освещает только
Я беру одно из одеял, беспорядочно брошенных на пол у кровати, и накрываю им его тело.
— Как скажешь, Казанова.
Когда я ухожу, он уже тихо храпит, его дыхание ровное и спокойное.
Тихо вздохнув, я выхожу из его комнаты, дверь тихо закрывается за мной. Винтовая лестница скрипит под моим весом, когда я спускаюсь, каждый скрип эхом разносится в тишине ночи. Тьма давит на меня, слабый свет из окон не может ее рассеять, и на мгновение кажется, что сам дом затаил дыхание.
Когда я дохожу до кухни, меня окружает знакомый запах кофе и остатки ароматов ужина, принося небольшое утешение в тишине. В комнате полутемно, единственный источник света – мягкое зеленое свечение часов на плите, отбрасывающее длинные тени на столешницу.
Я беру стакан, его прохладная поверхность гладкая и успокаивающая на ощупь, и наполняю его водой из-под крана. Шум воды – единственный звук, ровный и успокаивающий, возвращающий меня в настоящее. Но когда я подношу стакан ко рту, что-то привлекает мое внимание – слабый шум, едва слышный в тишине.
Я напрягаю слух, пытаясь уловить приглушенные голоса. Я с недоумением хмурю брови и ставлю стакан на столешницу. Осторожно, на цыпочках, скользя носками по прохладному кухонному полу, я направляюсь к источнику шепота.
Тяжелые деревянные двери отцовского кабинета приоткрыты, и в коридор проникает полоска золотистого света. Я останавливаюсь у порога, сердце колотится в груди, и я заглядываю в небольшую щель.
— Я судья, Сэйдж. Я представитель суда. Мы можем открыть ему доступ к трастовому фонду сегодня вечером.
— И что потом? Позволить ему продолжать жить так, как он не заслуживает?
Мои родители стоят перед столом из красного дерева, повернувшись друг к другу, и между ними явно чувствуется напряжение. Я наклоняюсь ближе, чтобы прислушаться.
О чем они, черт возьми, говорят?
— Мы ничего не должны этой семье. Не после того, что они сделали, или ты просто простила их и забыла обо всем?
— Иди к черту, Рук. Мою сестру-близняшку убили. Коралину чуть не продали. Есть целый список дерьма, с которым я буду жить вечно. Никто не забыл, что Стивен Синклер сделал с нами.
Холодный озноб пробегает по моей спине. Обычно мягкие голубые глаза мамы превратились в пламя, прожигающее кости. Я люблю ее всем своим существом, но она также единственная женщина, с которой я всегда буду аккуратна.
Я видела своих родителей такими всего несколько раз. Они любят друг друга… и это можно почувствовать. Можно увидеть искры и огоньки, ощутить их, как тепло костра после долгих зимних месяцев.
Но иногда они обжигают.
— Тогда
почему ты так настаиваешь, чтобы Джуд жил в этом доме?— Джуд заслуживает той помощи, которую мы не смогли дать Истону. Он ни в чем не виноват, а ты не можешь преодолеть свою ненависть к его отцу, чтобы это понять.
При звуке его имени у меня сжимается грудь. В животе нарастает знакомое чувство вины.
Папа на мгновение замолкает, и между ними наступает тяжелая, удушающая тишина.
Этого не может быть, блять, этого не может быть. Джуд не может здесь жить. Он не может.
— Ты забыл, почему занял место судьи и каково это – жить в тени своего ужасного отца? Это ребенок, и он очень похож на тебя в его возрасте, — выражение лица мамы слегка смягчается, она прижимает к себе кремовый кардиган. — Алистер годами пытался стать частью жизни Джуда. Мы все пытаемся жить дальше. Почему ты не можешь?
— Потому что ты чуть не умерла, Сэйдж! — голос отца ровный, но в нем слышится что-то более мрачное – то, что я видела лишь мельком, – и я вздрагиваю. — Я обнимал тебя каждую ночь в течение многих лет, пока твои кошмары не прекратились. Я провел месяцы наших отношений в страхе, что потеряю тебя из-за воспоминаний, от которых я никогда не смогу тебя спасти. Мне пришлось смотреть, как ты постепенно угасаешь, пока ты не нашла свой путь к жизни.
Эти слова повисают в воздухе, тяжелые и резкие. Я вижу боль, которая так и не исчезла с его лица, когда он устало проводит ладонью по губам.
Запах папиных сигар смешивается с легким ароматом маминых духов – обычно успокаивающим, но сейчас он кажется удушающим, как будто душит меня.
Последние четыре года я разрушала себя, чтобы защитить эту семью. Жертвовала любовью, чтобы они были в безопасности. Если Джуд переедет в этот дом, он сделает все, чтобы мои усилия оказались напрасными.
Это будет постоянным напоминанием о ночи в Хэллоуин, о том, что он знает, что произошло. И живым, дышащим воспоминанием о моей сломанной верности ради одной ночи саморазрушительного удовольствия.
Я знала, что заниматься сексом с ним было неправильно, наши семьи слишком тесно связаны, наша история слишком мрачная и болезненная. Но я была опьянена им, зависима от огня его прикосновений, и если он будет жить со мной под одной крышей, мне будет почти невозможно устоять.
Лицо мамы смягчается, и, не колеблясь, она делает шаг вперед и обнимает отца. Напряжение в его теле сразу спадает, он опускает голову на ее лоб.
— Я пойду за тобой, куда бы ты ни пошла, ЛТ. Ты же знаешь. Но я не могу потерять тебя или эту семью из-за Синклера, — его голос приглушается ее светло-рыжими волосами.
— Он – не Истон. Ты должен поверить мне, потому что Джуд Синклер теперь часть этой семьи.
Ярость разгорается во мне, обжигая изнутри, так что я едва могу дышать.
Нет. Джуд Синклер не заслуживает быть частью этой семьи.
Я хочу выпустить на волю все, что кипит внутри – каждую каплю ярости, каждый осколок боли – пока мое горло не станет сухим, а голос не превратится в хриплый шепот. Было бы так чертовски легко рассказать им об Окли, объяснить, что моя ненависть к Джуду не имеет ничего общего с его фамилией.