Гнев изгнанника

Снаружи я могу притворяться. С помощью язвительных замечаний и натянутых улыбок я могу делать вид, что его поступки не преследуют меня. Если я позволю ему увидеть, насколько я разрушена, он победит. Я отказываюсь давать ему над собой такую власть.

Но под поверхностью таится такая сильная ненависть, что она окрасила мое сердце в цвет пролитых чернил. Из-за него мир никогда больше не будет таким красочным. Чудо, надежда, любовь. Все это теперь испорчено. Эти оттенки больше не существуют в моей палитре.

Я склоняю голову вбок, и мой взгляд останавливается на чем-то в тусклом, мерцающем свете ванной мотеля. Линии неаккуратного почерка змеятся по пожелтевшим обоям, наполовину скрытым многолетней грязью.

Заселился в кладбище – в мрак и покой,

Где людей поглощают без следа, с головой.

Зубы вонзает в уставших, как в плоть,

Тем, кто устал – уже не помочь.

Я – лишь имя, забытое где-то в пути,

Мальчик, которого бросили гнить.

Вырван из жизни, что знал наизусть,

В ней не осталось ни дома, ни чувств.

Гость идеальный в отель тишины –

Никто не вспомнит, не спросит: «Где ты?».

Заселился на ночь.

Останусь на век.

На плите напишут:

«Комната 13. Здесь покоится человек».

– Э.

Слова впитываются в обои, тихое признание, вырезанное дрожащими, отчаянными штрихами. Я протягиваю руку, проводя пальцами по неровному шрифту, чувствуя, будто касаюсь призрака того, кто их написал. В этой грязной, забытой ванной их боль перекликается с моей, родственная душа, похороненная в стенах этого места.

Осторожно, медленно и аккуратно я начинаю отклеивать обои, как будто слишком быстрое движение может разорвать хрупкую связь между нами. Бумага отрывается, я складываю клочок и прячу его в карман, как секрет. Это знак солидарности, связь с душой, такой же потерянной, как моя.

— Хочешь поговорить?

Голос Атласа вырывает меня из оцепенения, и я бросаю на него взгляд. Он стоит, прислонившись к дверному косяку, скрестив руки, на его лице смешаны беспокойство и терпение. Он изучает мое лицо, ища то, чего я не готова ему дать.

— Нет, — бормочу я, заставляя себя подняться с пола. — Застегни штаны. Я обещала Эзре заехать к Тилли.

— Фи…

— Я в порядке, Атти, — перебиваю его я, но в моем голосе слышна тихая мольба, когда я добавляю: — Правда.

Он не упрекает меня во лжи, хотя мы оба знаем, что она висит между нами, как тяжелая тишина, заполнившая комнату. Без лишних слов мы выходим к моей машине, и между нами царит тишина.

Когда двигатель ожил и мы отъехали от мотеля, я не могла отделаться от ощущения, что мальчик, написавший эти слова, так и не сбежал из комнаты 13. Но его боль, нацарапанная на грязных обоях, нашла выход.

И благодаря этому сегодняшняя ночь кажется достойной этой боли.

— Ты можешь быть, блять, еще громче? — шиплю я, поворачиваясь и злобно глядя на Рейна, который неуклюже спотыкается об стену.

Уже немного за полночь, и мои надежды не разбудить родителей тают как снег на солнце. Надо было согласиться на помощь Атласа, а теперь мне приходится в одиночку разбираться с этим пьяным ребенком.

Рейн падает и приземляется на крошечный бархатный диванчик у входа. Он скрипит под его весом и выглядит нелепо маленьким под его огромным телом. Он смеется сам над собой, пытаясь снять с ног кроссовки.

Вселенная, дай мне сил, пожалуйста.

Желая как можно быстрее и тише уложить его в постель, я подхожу и опускаюсь на колени, холодный мрамор давит на кости сквозь мягкий персидский ковер. Запах табака и алкоголя обволакивает его, как цунами, смешиваясь с легким ароматом дорогих духов, упорно держащихся на его одежде.

— От тебя воняет, — бормочу я, пытаясь распутать узелки на его шнурках.

Он насмешливо фыркает, откидывая голову на стену и прищуривая глаза.

— Марихуана – круто, а сигаретный дым – уже перебор?

За этими стенами он не тот эгоцентричный придурок, за которого все его принимают. Обычно острые черты лица Рейна смягчаются. Он слегка поворачивается, и его широкие плечи еще глубже погружаются в диван. Дорогая ткань словно поглощает его, пытаясь впитать в себя весь беспорядок, который он устроил сегодня вечером.

Этот парень – не Принц Разбитых Сердец и не горячий футболист из Пондероза Спрингс.

Сейчас он просто мой брат.

— Никотин пахнет раком легких. Трава пахнет бегством от реальности.

Я вытаскиваю шнурок и снимаю его правый ботинок. Его мягкий стук о пол заглушается толстым ковром.

— Ты говоришь бессмыслицу.

— Вселенная не обязана быть для тебя понятной. Если космос никому ничего не должен, то и я тоже.

Рейн снова смеется, его широкие плечи дрожат от напряжения. Звук эхом разносится по тихому, просторному помещению, отскакивая от высоких потолков и богато украшенных карнизов.

— Ты ненавидела носить обувь.

— Что? — спрашиваю я, поднимая глаза на его знакомую кривую улыбку.

— Когда ты была маленькой, ты отказывалась носить обувь, — он указывает на пол, его голос немного невнятен. — Пока твой замечательный старший брат не сказал тебе, что она дает тебе суперсилу.

Не в силах сдержаться, я улыбаюсь, снимая его левый кроссовок. Поношенная кожа теплая в моих руках, и я бросаю его за спину ко второму кроссовку.

Я прочищаю горло и говорю протяжным голосом:

— Сначала левый ботинок, и ты сильный, как лев. Теперь правый, и ты быстрый, как пчела.

Когда меня удочерили, ему было пять месяцев. Я была его маленькой поклонницей, и он, сам того не подозревая, учил меня. Я повторяла за ним все, что он делал: его первые шаги, первые слова и все остальное, что он делал впервые.

Всему, что я знаю, я научилась у Рейна.

— Я влюбился сегодня вечером, — объявляет он, голос его приглушен, когда он падает лицом вниз на кровать, полностью одетый и совершенно не заботясь о мире. Серое одеяло смялось под ним, и шелест ткани наполнил тихую комнату.