Гнев изгнанника

Я больше не могу делать это в одиночку, и мы оба это знаем.

Ни одного из тех, на кого я привыкла полагаться, к кому я привыкла обращаться, когда тяжесть этого мира становилась слишком тяжелой, здесь нет. Ни один из них не может видеть меня такой – обнаженной, стоящей на грани краха.

Ни один из Ван Доренов, Колдуэллов, Хоторнов или Пирсонов.

Единственное имя, которое у меня осталось, – это то, от которого мне сказали держаться подальше. То, которому я никогда не должна была доверять.

Джуд Синклер – все, что у меня сейчас есть.

А самое страшное?

Я не чувствую себя предательницей за то, что нуждаюсь в нем.

Глава 21

Башня

Джуд

26 октября

— Не домой. Куда угодно. Только не домой.

Это шепнула мне на ухо Фи, ее голос был едва слышен над ревом моего двигателя, когда мы мчались по улицам Пондероза Спрингс. Я не был уверен, что она это серьезно – не совсем.

Пока не увидел, как она поднимается по лестнице на вершину водонапорной башни, ее тело напряжено, каждый шаг обдуманный, как будто она уходит от боли здесь, на земле.

Ее страх, что кто-то увидит ее слабость, увидит, как она ломается, был гораздо сильнее любого страха высоты.

Единственная причина, по которой я появился здесь сегодня, – это то, что Эзра оставил ключи в гараже, и, к сожалению, эта чертова дура начинает мне нравиться. Как грибок, но все же нравиться.

Фи не должна была быть там. Она не выходила из дома и не ходила никуда, кроме университета, уже несколько недель. Я сказал себе, что не буду больше лезть к ней, после того как загнал ее в угол в лаборатории на днях, но потом я увидел Окли.

И понял, что уже слишком поздно.

Я слишком глубоко уже в это влез, нравится мне это или нет.

Теперь мы сидим рядом.

Молчание Фи громче всего на свете. Холодный ржавый металл водяного бака впивается мне в спину, решетка под нами кусает ноги, но я не шевелюсь. Ни один из нас не шевелится.

Мы сидим так уже как минимум полчаса – ни слова, только холодный ночной воздух, ветер, дующий нам в лицо, и бескрайнее небо над головой.

Здесь только мы, и по дороге сюда я понял, что если у Серафины Ван Дорен нет меня, у нее нет никого.

Что очень плохо, учитывая, что она окружена людьми – семьей, которая готова разорвать себя на части, только чтобы помочь ей. Но она не позволяет им. Она держит их на расстоянии, заперла за стенами, которые никто не имеет права рушить.

Я знаю, что это делает с человеком. Знаю, что значит держать все это дерьмо в себе. Оно грызет тебя, пережевывает все, что делает тебя человеком, пока не остается ничего.

Я смотрел, как мой отец теряется в игле, в своем собственном гребаном забвении, и я не мог ничего сделать, чтобы это остановить.

Я не смог его спасти.

Но, может быть, – может быть – я смогу спасти ее.

Потому что вся эта боль, которую она несет в себе, запертая в ее теле, не имея выхода?

Она убьет ее, если она не выпустит ее наружу.

— Я только покрасила волосы.

Голос Фи наконец-то нарушает тишину, так тихо, что я чуть его не прослушал.

Слова хрупкие, едва прорезают ветер, как будто их не предназначено никому услышать.

Она не смотрит на меня – не хочет смотреть. Ее глаза прикованы к горизонту, к бесконечной полосе деревьев, исчезающих в темноте. Фи разговаривает с самой ночью, а я – просто часть фона.

— Когда я встретила Окли, я покрасила волосы в первый раз.

— Заучка, ты не должна… — начинаю я, пытаясь дать ей возможность отступить. Я не хочу, чтобы она чувствовала, что должна рассказывать мне все это. Я не заставлял ее идти со мной, чтобы поговорить. Я просто не хотел, чтобы она оставалась одна.

— Нет, — это слово вырывается из ее губ, она качает головой, прерывая меня. — Я хочу. Мне это нужно.

Я всегда знал Фи как силу природы – дикую, неукротимую, всегда борющуюся с миром. Я видел, как она разбивалась, рушилась под тяжестью собственной боли.

Я видел ее в припадках ярости, когда каждое ее слово было острым, как нож, а каждое движение – полным гнева.

Но я никогда не видел ее такой.

Никогда не видел ее мягкой, уязвимой, с обветшалой броней, с которой соскальзывают последние осколки.

— Мне было четырнадцать, — говорит она, и ее слова звучат как камни, падающие в тишине. — Я отчаянно хотела почувствовать какую-то связь с Сэйдж. У Энди под розовым цветом волос просвечивают ее натуральные каштановые волосы, и я хотела такие же. Какое-то физическое доказательство того, что я принадлежу ей, что я ее дочь.

Фи вытирает лицо рукавом, но это бесполезно. Как только слезы начинают течь, они не останавливаются. Они просто продолжают течь, беззвучно, как будто вся боль, которую она скрывала, вырывается из нее волнами.

Это как наблюдать за утихающей бурей, когда дикие ветры успокаиваются, обнажая нечто хрупкое под всем этим хаосом. В ней теперь есть нежность, тихая боль, которая остается в ее движениях.

Это поразительно, как мельком увидеть что-то священное.

Редкое.

— Так что я попробовала покрасить волосы, — вздыхает она, и в ее голосе слышится изнеможение, как будто ей требуется все ее сила, чтобы продолжать говорить. — Я думала, что это поможет мне почувствовать себя частью чего-то. Что, может быть, я тоже смогу получить часть ее. Но я не знала, что делаю. Оставила на слишком долго краску, и вот… этот же цвет у меня и остался.

Ветер треплет ее волосы, поднимая пряди и перебрасывая их по лицу, как призрачные пальцы. Ее волосы, спутавшиеся во время поездки, отражают свет луны.

Я могу думать только о том, как такая простая вещь, как ее волосы, стала началом ее кошмара.

— Мама говорила мне, что получилось красиво. Снова и снова. Что мне идет. А я могла думать только о том, что это будет еще одним поводом, чтобы издеваться надо мной. Застенчивая, неловкая, приемная девочка с плохими волосами. Еще одна вещь, которая выделяет меня из всех в плохом смысле.