Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
— Где ее нет, этой нечистой силы, — вставляет Радан, — и на том броде, что возле мельницы, и повыше, у Петрова омута… Не знаешь, где хуже.
— Ох, и страшно же у Петрова омута, — говорит тот, что ставил палец в ременную петлю. — Я и посейчас диву даюсь, откуда у Петра храбрость взялась среди ночи туда нырнуть!
— Неужто нырнул? — спрашивает кто-то.
— А как ты думал! Поднялся, говорит, ночью рыбу ловить, ну и прямо к омуту. Хорошо кругом, тишь, вода спокойная, месяц молодой чуть-чуть светит. Пришел, забросил в первый раз сеть, поймал несколько рыбин; забросил в другой раз — опять поймал; забросил в третий раз — зацепилась сеть. Дергал ее по-всякому, никак не идет. Дай, думает, нырну. Скинул одежонку, засучил штаны и нырнул в омут.
— Ночью и нырнул? — дивятся все такой смелости.
— Ну да, нырнул! Опустился на дно и видит, сеть зацепилась за
— Ой!.. — восклицают все в один голос, испуганно озираясь.
— Поглядел, в самом деле колодки! Как быть? Снять их не может. Дай, думает, поплетусь потихоньку, а там что бог даст! Взял сеть и рыбу и пошел по насыпи. Идет он так потихоньку, идет… И вдруг перед ним черный поп! Совсем черный, как обугленный; лицо до самых глаз бородой заросло. «Давай я тебе колодки сниму!»
— Прямо так и попросил? — удивляется кто-то.
— А как же! «Дай, говорит, мне эти колодки!» — «Не дам», — ответил Петр. «Ну дай же, не мучься, сниму я их с тебя!» — «Нет, не дам!» — сказал Петр и пошел. Пропал поп. Неизвестно ни куда делся, ни что с ним стало. Ни звука, ни шороха — ничего! А Петр идет себе полегоньку по насыпи и идет. И вдруг у него с левой ноги спала колодка. Он поднял ее и пошел немного быстрей. И видит — впереди, на расстоянии ружейного выстрела — зачернело что-то маленькое, как клубок. Показалось Петру, что оно из воды выскочило и упало на насыпь. Помчалось оно прямо к Петру и все растет, растет, растет и вертится, как волчок; домчалось до него и оказалось опять тем самым попом. Снова просит поп колодки. Петр никак не соглашается. Покрутился поп возле него — все колодок добивался — и снова исчез. Спала с ноги и вторая колодка. Поднял Петр и эту колодку и пошел быстрее. Идет он так, идет, и вдруг его сзади хватает кто-то за плечо. Оборачивается Петр, а это опять тот поп. «Так дай же ты мне эти колодки!» Не дает ему Петр колодок, и все тут. Поп кружит вокруг него, кружит. Но как петух запел где-то на селе, так он и исчез.
— А колодки с собой унес? — спрашивает тот, что держал карты.
— Так он тебе и отдал! Нет! Принес он их домой. Развел, говорят, большой костер, словно быка собрался жарить. А когда костер разгорелся как следует, он разгреб жар и бросил колодки в огонь! Бог ты мой, что тут началось — поднялся писк, треск, стрельба, ровно кукурузные зерна жарились. Он нагребает на колодки жар, а в костре пищит, стреляет, только уголья в стороны летят. А он знай себе нагребает да нагребает, пока не утихло. Петр потом еще сверху дров наложил, чтобы хорошенько прогорело. А как после золу-то разгреб, смотрит — колодки стали черные как уголь.
— Вишь ты, обгорела нечистая сила! — заключает Радан.
— А куда он их дел? — интересуются остальные.
— Забросил на чердак, и там они бог знает сколько валялись. Люди приходили поглядеть на них, как на чудо. А после, говорят, пропали они. То ли украл их кто, то ли сами сгинули, не знаю.
— А ты их видел? — спрашивает Радан.
— Нет, не видел, но мне говорили люди, которые видели.
Так за чаркой вина сыпались истории одна другой страшнее. На дворе была уже глухая ночь, когда Радан отъехал от трактира. А другие еще остались. Подогретому выпитым и, видимо, слегка напуганному страшными рассказами Радану все казалось, что в уши ему дует какой-то знойный ветер. А вот и брод под мельницей. Только собрался переезжать брод, как вдруг в стороне над дорогой заплакал ребенок.
«Откуда тут ребенку быть в такую пору?» — подумал Радан в тревоге.
Ребенок все плачет. Пригляделся Радан, а ребенок спускается к нему: маленький, от горшка два вершка… Чернеет в темноте, и не разглядишь.
— Ты что плачешь, малец? — спросил Радан.
— Коз потерял, боюсь домой идти.
— А чей ты?
Ребенок плачет, а говорить не хочет.
— Садись в повозку, — сказал ему Радан.
Мальчик, всхлипывая, вспрыгнул на повозку. Радан сел на передок и погнал волов в воду. Только выехали на середину реки, мальчишка стал смеяться, скаля зубы; и смех-то у него не как у других детей, не людской какой-то:
— Наша голова! Ха-ха! Наша голова! Ха-ха-ха!
Обернулся Радан, а мальчишка вытащил из торбы голову сахара, отломил сверху кусок и грызет.
— Не трогай сахар! — закричал Радан, а сам подумал: «Тут
дело нечистое!»Ребенок вздрогнул и сунул голову сахара в торбу. Радан, глядя вперед, стал погонять волов. И тут вдруг навалилось что-то ему на плечи и тянет назад все сильнее и сильней: хочет повалить его на спину. Схватился он рукой за плечо, а на нем… лапа! За другое — лапа! Обернулся с трудом — нет ребенка в повозке. Волы напряглись, хрипят, ровно повозка камнем гружена, а Радану все тяжелее и тяжелее. Чувствует, что когти уже пропороли ему гунь и вот-вот до кожи доберутся. Повел он плечами, стараясь стряхнуть нечистую силу, да не тут-то было — еще крепче прижало! Волы из сил выбиваются, а повозка еле движется. Хотя бы до берега добраться! Хлестнул Радан волов изо всех сил, и те еле-еле вытащили повозку на берег.
Слез Радан потихоньку с повозки, чтобы волам легче было… Слез, а двинуться не может… валит его на землю, и все тут. Гнет, аж кости трещат. На повозку взобрался — волы не могут с места двинуться. Подушка под Раданом скрипит, словно на нее жернов навалили. Хоть помирай! Холодный пот прошиб мужика. Целый час провозился он так с нечистой силой. Тут, к счастью, петухи запели.
Соскочил малец со спины и в сторону… Оглянулся и сказал:
— Благодари бога, Радан, что петух запел, а то бы ты так дешево не отделался! Но все равно, голова сахара здесь остается!
И исчез. Радан перекрестился, достал из-за пазухи платок, вытер пот и тронул волов. Петухи стали кричать чаще. На самой заре он доехал до дому.
Ей-богу, не знаю, чем только бедняги уездные начальники насолили тем, кто пишет в газетах и сочиняет книги! Кто ни обмакнет перо в чернильницу, непременно проедется насчет уездного начальника и чего только про него не напишет: и голова у него повязана турецкой красной чалмой с хвостиками, и мотня у штанов до земли свисает, и трубку курит, сидя на молельном коврике, скрестив ноги, и взятки берет. А уж о носе, голове, шее, животе и ногах и говорить не приходится! Такое изобразят, что боже сохрани и помилуй. Из здорового и нормального человека урода сделают! Такого во сне увидеть страшно, а не то чтобы с ним дело иметь. По правде говоря, я их нисколечко не защищаю: есть среди них и уроды. Мир полон горя и уродства. Ну так что же — все и писать об уродствах, ни за что ни про что пугать честной народ? А почему бы не изобразить хорошего начальника?! Вот я, например, знаю одного такого весьма красивого и превосходного начальника, некоего Максима Сармашевича.
Вот уже два года, как он ходит в уездных начальниках. Думаю, что вы видели его, если вам случалось бывать на пасху или успение во время службы в н-ской церкви. Уездная управа находится поблизости; меньше часа ходу. Когда в н-ской церкви бывает торжественная служба, то приезжают даже господа из Владимирацев. Начальника вы легко узнаете. Из всех мундиров, в каких приезжают владимирацкие господа, его мундир самый новый. В трех шагах за ним всегда следует долговязый стражник с пистолетами и ятаганами за поясом, а на поясе висит целая гирлянда из кожаных кисетов, пузырьков, огнива и прочих жандармских побрякушек. Начальник очень любит этого стражника и даже прихватил его с собой, переезжая в другой уезд. Кроме мундира и стражника, у начальника есть и другие приметы: прекрасная выправка, благообразная внешность. Да что и говорить: любой поглядит и скажет, что сама природа предназначила его в начальники. А как он официально держится! Могу побиться об заклад, что никогда не доводилось вам видеть начальника, у которого и в смехе, и во взгляде, и в любом самом незначительном движении сквозила бы такая строгая официальность, как у Максима Сармашевича, нашего славного уездного начальника.
А вот, например, каков был Яков Яковлевич, стоявший во главе уезда до Максима. Никогда, бывало, не придет с утра в канцелярию, не выпив в трактире пять-шесть шкаликов водки; а потом вылупит глаза и плюется, и икает, и ставит кляксы на всех бумагах, которые попадают ему в руки, в канцелярии у него пахло, как в бурдюке из-под ракии.
Этот же начальник — нет!.. Придет с утра трезвый, опрятный, аккуратно причесанный, умытый; сядет за стол и попросит у своего стражника стакан холодной воды и кусочек сахара, и тот сразу же подаст все на чистом подносе. Начальник отопьет немного воды и почистит ногти, опять отопьет и опять почистит ногти — пока выпьет воду, ногти в порядок приведет. Потом ему приносят кофе. Он закурит сигару, затянется не спеша и прогуляется по канцелярии, отхлебнет кофейку и снова покурит, прогуляется и отхлебнет. Потом сделает замечание стражнику, если увидит какой непорядок, возьмет бумаги и приступит к работе…